Николай II - Эдвард Радзинский

Судьба белой царской яхты… Пишет восьмидесятилетний Ф.Г. Пичиенко: «Мой дядя был офицером на этом судне – на яхте „Полярная Звезда“… После революции он вместе с яхтой благополучно остался в спасительной Финляндии, где и умер… Уже после войны „Полярную Звезду“ из Финляндии пригнали в СССР, и царская яхта служила мишенью для флотских стрельб на Балтике». Так что расстреляли и царскую яхту тоже.

Аня возвращается в Петроград. И снова она в переписке с царицей.

Элегические письма Аликс:

«Милая, родная моя… Да, прошлое кончено, благодарю Бога за все, что было, что получила – и буду жить воспоминаниями, которые никто у меня не отнимет. Молодость – прошла… Мои близкие все далеко-далеко… Окружена их фотографиями, вещами… халат, туфли, блюдечко, образа… Так хотелось что-нибудь послать тебе, да боюсь, пропадет…»

«Ты знаешь, что душой и сердцем я с тобою, разделяю все твои страдания и молюсь за тебя горячо… Погода переменчива: мороз и солнце, потом тает и темно… Ужасно скучно для тех, кто любит длинные прогулки и кто их лишен… Как время летит… Скоро будет девять месяцев, что я со многими простилась… и ты одна в страданьи и одиночестве… Все здоровы, исключая мелких простуд, иногда колено и ручка пухнет. Но слава Богу, без особых страданий. Сердце болело последнее время. Читаю много, живу в прошлом, которое так полно богатых, дорогих воспоминаний… Не падай духом, хорошо бы послать тебе что-нибудь съедобное…»

«Альбомы все оставила в сундуке, грустно без них, но лучше так, а то больно смотреть, вспоминать… Есть вещи, которые отгоняю от себя, убивают оне, слишком свежи еще в памяти… Что впереди не догадываюсь… Господь знает – и по-своему творит… Ему все передаю… Вяжу Маленькому теперь чулки, он попросил пару: его в дырах, а мои толстые и теплые… Как зимой прежде вязала помнишь? Я своим людям все теперь делаю: у папы брюки страшно заштопаны, рубашки у дочери в дырах, у мамы масса седых волос. Анастасия очень толста, как Мария раньше была – большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже, волосы у них чудно растут, так что зимой без шали бывают… Вспоминаю Новгород и ужасное 17 число… И за то тоже страдает Россия, все должны страдать за то, что сделали, но никто не понимает…»

(«17 число» – день убийства Распутина. Она уверена: большая Романовская Семья и большая страна получили революцию как наказание за «17 число», но… «никто не понимает…»)

Написав о духовном пастыре, который убит, она пишет о заточенном пастыре страны – царе, который предан: «Он прямо поразителен, такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну… Какая я стала старая, но чувствую себя матерью страны, и страдаю как за своего ребенка и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешенья… Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца, и Россию тоже… Несмотря на черную неблагодарность Государю, которая разрывает мое сердце… Господи, смилуйся и спаси Россию…»

Неукротимая энергия Подруги… Урок могущества Троцкого не прошел даром. Она продолжает налаживать связи с новым миром. На этот раз – с великим пролетарским писателем – Горьким!

Бедная Аликс с ее принципами никак не может понять новых знакомств Подруги. Она клеймит Горького в своих письмах. Но Аня знает: новые времена, новые имена. И эти новые имена могут ей пригодиться в ее опасном деле.

Она по-прежнему не оставляет «покинутую всеми Царскую Семью». Она действует.

С нетерпением ждет она известий от некоего Бориса Соловьева, которого отправила в Тобольск сразу вслед за Семьей.

В Доме Свободы наступает эра комиссара Панкратова. «Маленького человека», как насмешливо будет звать его Николай.

– Вы сами так много испытали, вы сумеете выполнить свою задачу с достоинством и благородно, как и подобает революционеру. Вы и вверенная вам охрана будете сторожить и охранять бывшего царя и Семью, пока участь его не решит Учредительное собрание, – напутствовал его Керенский.

14 лет в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости просидел революционер Панкратов, потом путешествие в сибирскую ссылку, этапы под суровым конвоем, поселение в Вилюйске… И вот он – надзиратель над царем!

В отличие от императрицы деликатный Николай безукоризненно вежлив с комиссаром. Но главным содержанием их бесед постепенно становится просьба (точнее, мечта) Николая: «Ну почему вы не отпустите нас погулять в город? Неужто вы боитесь, голубчик, что я убегу?»

Панкратов записал весь этот разговор. «Маленький человек» не ощущает скрытой насмешки. Он отвечает серьезно:

– У меня нет в том ни малейшего сомнения, Николай Александрович. И вообще, попытка побега только ухудшила бы положение – и ваше и вашей семьи (все-таки – предупреждает, на всякий случай!).

– Ну так в чем же дело, милостивый государь? Я уже бывал в Тобольске в дни своей юности, я помню, это очень красивый город, и мне так хотелось бы осмотреть его – вместе с семьей.

Но комиссар не разрешает прогулку.

Из дневника: «На днях Е.С. Боткин получил от Керенского бумагу, из которой мы узнали, что прогулки за городом нам разрешены… Панкратов, поганец, ответил, что теперь о них не может быть речи из-за какой-то непонятной боязни за нашу безопасность…»

Панкратов не хотел огорчать царя. Он не объяснил ему «непонятную боязнь»: вся его канцелярия была завалена письмами, телеграммами со всех концов России. С угрозами и похабщиной. Посылали гнусные изображения царицы и Распутина. И что особенно тревожило комиссара – немало писем было из Тобольска. Солдаты, ушедшие с фронта, слонялись по городу. Голодные и ожесточенные – «которые из-за царя кровушку проливали»… Нет, он не мог выпустить Семью в город.

И за это Николай его не любил.

И свита – то есть Долгоруков и Татищев – к изумлению Панкратова, также ничего не понимала. Они не переставали требовать разрешить царю прогулки, они указывали на обещание Керенского… Меж тем их собственные прогулки по городу уже начали вызывать ропот. Солдатики на улице со смешком предупреждали комиссара, что, если князь Долгоруков не перестанет шататься по городу, они его для начала – изобьют. Разгулялась Русь…

Добрейший Панкратов (Керенский в нем не ошибся) переживал неприязнь Николая. Он простил ему крепость и 14 загубленных лет своей жизни. Сейчас он был для него просто отец большой семьи, совершенно не понимающий этой новой страшной жизни. Панкратов привязался к его детям, он подарил княжнам свою книгу о заточении и странствиях по Сибири. Они читали ее вслух. Панкратов даже вызвался быть учителем географии Алексея… И все-таки Николай не любил его.

Он не мог забыть: это был революционер, один из тех, кто убил деда и кто создал весь этот нынешний ужас – Смутное время.

Так же как не смогли они простить новому обитателю Зимнего дворца – Керенскому, несмотря на все его заботы…

В бумагах доктора Боткина есть длинное стихотворение, видимо пользовавшееся в те дни большим успехом в Доме Свободы. Стихотворение написано элегантным почерком, похожим на почерк императрицы. Вот оно:

Шепот зеркал

Зеркала в тиши печальной

Зимнего дворца,

Отражают взгляд нахальный

Бритого лица.

В каждом зале, безразлично,

В каждом уголке,

На свое глядит величье

Некто в пиджаке.

И, предавшись ослепленью,

Мнит герой страны,

Что в покорном преклоненье

Пасть пред ним должны.

Что дорога славы пышной

Перед ним легла,

Но в ответ ему чуть слышно

Шепчут зеркала:

«Что твои пустые речи,

Дерзостный пришлец,

Торжеством былых столетий

Защищен дворец.

Славна сила и нетленна

Царственных теней.

Не прогонит гость мгновенный

Вековых гостей…

Брось! Забудь, пока не поздно,

О венце царя,

Встанет скоро, встанет грозно

Желтая заря».

Так, свидетели былого,

Чуть настанет мгла —

О грядущей правде слово

Шепчут зеркала.

Тобольск, 1917.

И еще: для Николая Панкратов – типичный штатский, осмелившийся руководить солдатами. Николай, как истинный гвардеец, не жаловал людей без военной выправки.

Вот почему он так и остался для него – «маленьким человеком».

И солдаты охраны, вслед за Николаем, презирали добрейшего комиссара. Практически солдаты подчинялись в это время только полковнику Кобылинскому.

Полковник Кобылинский был назначен комендантом в Царское Село генералом Корниловым. Кобылинский зарекомендовал себя преданным сторонником Февральской революции и Думы.

Но за это время полковник очень изменился. Нет-нет, он старался исполнять свой долг, но… странное очарование Николая… его мягкость, деликатность… и эти прелестные девочки, и беззащитная в своей надменности несчастная императрица… Таков теперь для полковника портрет этой Семьи. И он все больше начинает ощущать – ответственность за их судьбу.

«Я отдал вам самое дорогое, Ваше Величество, мою честь», – с полным правом он скажет Николаю в конце своего пребывания рядом с Семьей. Полковник становится самым близким человеком к Николаю и Семье.