Николай II - Эдвард Радзинский

«Мы искренне надеемся, что у английского правительства нет никакого намерения дать убежище царю и его жене… Это глубоко и справедливо заденет чувства русских, которые вынуждены были устроить большую революцию, потому что их беспрестанно предавали нынешним врагам нашим» – так писала «Дейли телеграф».

После чего по просьбе Георга начались переговоры с Францией о высылке Семьи в Париж. Англия вела эти переговоры, отлично зная, что республиканская Франция никогда на это не согласится.

И еще вопрос. Почему за месяцы их заточения в Царском не было ни одного достоверного заговора, ни одной попытки их освобождения?… Почему?! Все потому же! Тогда был пик непопулярности Семьи. И были тогда только хвастливые, пьяные разговоры очень молодых офицеров.

4 июля Е.А. Нарышкина, статс-дама императрицы (мадам Зизи – как звала ее Аликс), записала в своем дневнике: «Только что ушла княгиня Палей (жена великого князя Павла Александровича. – Э.Р.), сообщила по секрету, что группа молодых офицеров составила безумный проект увезти их ночью на автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь в несказанной тревоге…»

Почему в тревоге? Почему проект – «безумный»?

Потому что и Зизи и Палей знают: отношение к Семье таково, что не доехать им ни до какого порта – схватят и убьют по дороге. Впрочем, и никакого английского корабля не было и быть не могло.

Только газеты, вечные изобретатели сенсаций, сообщали очередную таинственную новость о готовящемся побеге царской четы – четы изменников. Часто повторялось это слово «измена» в дни их царскосельского (еще идиллического) заточения.

Из дневника Николая, 27 марта:

«После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи (с Аликс. – Э.Р.) временем еды и с детьми нам сидеть раздельно… Будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет рабочих и солдатских депутатов. Пришлось подчиниться во избежание какого-нибудь насилия…»

Так заработала Чрезвычайная Комиссия.

Долго она будет заседать. И вместе с ней заседал поэт Александр Блок. Он был секретарем Комиссии и приходил в Петропавловскую крепость записывать допросы.

В эти дни камеры Петропавловской крепости напоминали блестящий прием в Зимнем дворце. Кого только не было здесь – весь петербургский свет переселился в Петропавловку: премьер-министры, директора департаментов, военный министр, главы секретной службы…

По ночам поэт писал в свою записную книжку:

«Куда ты несешься, Россия? И от дня и от белой ночи возбуждение как от вина…»

«Манасевич-Мануйлов – омерзительный, малорослый, бритый… Премьер-министр Штюрмер – большая тоскливая развалина, старческие сапоги на резинках… Другой премьер-министр Горемыкин – полный рамолик, о, какой дряхлый – сейчас умрет. Министр внутренних дел знаменитый Протопопов… Военный министр Сухомлинов… Директор Департамента полиции Белецкий – короткие пальцы, жирные руки… лицо маслянистое, словоохотлив… Особенные глаза – узкие, точно в них слеза стоит – такой постоянный блеск».

Некоторые цитаты из показаний, поразивших Блока и занесенных им в записную книжку: «Николай однолюб, никогда не изменял жене…»

«По убеждению Белецкого, никаких политических масонов никогда не было. За масонов сходили оккультисты…»

И наконец, его запись допроса самой Вырубовой:

«Мы зашли к ней в камеру. Она стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное) плечо костылем. Она что-то сделала со своим судном – не то сломала, не то набросала туда бумаги (нынешние заботы вчерашней всесильной Подруги. – Э.Р.). Говорила все так же беспомощно, просительно косясь на меня. У нее все данные, чтобы быть русской красавицей… Но все чем-то давно и неисправимо искажено, затаскано».

«Беспомощно?» «Просительно?» А в это время беспомощная Аня из Петропавловской крепости умудряется наладить переписку с самой опасной женщиной в России – с ненавидимой всеми императрицей.

«Председатель: – Знали ли вы, что Распутин был развратный и скверный человек?

Вырубова: – Это говорили все. Я лично никогда не видела. Может быть, он при мне боялся? Знал, что я близко стою от двора. Являлись тысячи народа, масса прошений к нему, но я ничего не видела…

– А вы сами политикой никогда не занимались?

– А зачем мне было заниматься политикой?

– Разве вы никогда не устраивали министров?

– Нет.

– Но вы сводили императрицу с министрами!

– Я даю вам честное слово, что никогда ничего подобного…» И, оглядываясь на все происходившее в камерах, Блок писал: «Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову – она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски смотрел Протопопов… как виноватый мальчишка… Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему. И помни, что никого нельзя судить».

Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.

Что же сказала в конце концов Чрезвычайная Комиссия? Член президиума Комиссии Александр Романов (очередной однофамилец): «Единственно в чем можно было упрекнуть государя – это в неумении разбираться в людях… Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно человеком чистым».

Но Комиссия так и не обнародовала этих размышлений о «чистом человеке». Конечно же (как всегда), это было сделано в интересах Семьи, чтобы не раздувать и без того накаленные страсти, не сталкивать правительство с Советом… Просто через месяц им дозволили быть вместе, а Керенский заявил: «Слава Богу, государь невиновен».

Но никто не постарался, чтобы общество это услышало. Повторюсь: слишком непопулярны они были!

Так что из ворот Александровского дворца выехали в моторах и направлялись на станцию – «кровавый царь и его жена – немка, повинные в измене и пролитой крови русского народа». Вот почему Керенский обставляет такой тайной их отъезд – боится ярости толпы, боится, что «массы» и Совет не позволят увезти Семью из Петрограда…

Александр Блок уже тогда писал в записной книжке: «Трагедия еще не началась, она или вовсе не начнется или будет ужасной, когда они (Семья) встанут лицом к лицу с разъяренным народом (не скажу – с „большевиками“, потому что это неверное название. Это группа, действующая на поверхности, за ней скрывается многое, что еще не появилось)».

Они приехали. Моторы остановились прямо в поле рядом со станцией Александровская. На путях стояли два состава. В составах три с лишним сотни солдат – сторожить и охранять царя и Семью. Это все Георгиевские кавалеры, молодец к молодцу – стрелки из Первого, Второго, Четвертого гвардейских полков. Все в новых кителях, новых шинелях. За будущую службу им обещано жалованье, да еще командировочные, наградные. Во главе всего отряда – Кексгольмского лейб-гвардии полка – полковник Евгений Кобылинский. Боевой офицер – на фронте с начала войны, много раз ранен и возвращался на фронт, и опять ранения приводили его в госпиталь. В Царском Селе он лежал в госпитале в сентябре 1916 года. И тогда «августейшая сестра милосердия» впервые познакомилась с раненым полковником. «Мы посещали его в госпитале, снимались вместе… И потом он – настоящий военный» – так царица напишет Вырубовой. Теперь бывший раненый офицер – хозяин их судьбы.

В рассветном солнце вереница людей заходит в вагоны. В одном составе – охрана. В другом – Семья, 45 человек «людей» и свиты. Больше «людей» и куда меньше свиты согласились разделить изгнание. Еще в начале марта на вокзале в Царском исчезли ближайшие друзья – начальник императорской канцелярии К. Нарышкин, командир императорского конвоя фон Граббе, флигель-адъютант Н. Саблин, принц Лейхтенбергский, полковник Мордвинов… Бежала наутек преданная свита.

И вот с ними едут: гофмаршал князь Долгоруков, генерал-адъютант Татищев и несколько фрейлин царицы. Все, что осталось от их блестящего двора. И еще врач Боткин и воспитатель цесаревича швейцарец П. Жильяр… Остальные – «люди», прислуга…

Керенский нервничает, сам руководит погрузкой – бесконечные сундуки, чемоданы, ящики, грузят мебель… В вагон входит комиссар Временного правительства Макаров – он будет сопровождать Семью в изгнание (у него уже есть опыт: в начале марта он привез из Ставки в Царское арестованного самодержца).

Оба состава должны идти под флагом Красного Креста. С занавешенными окнами они будут проходить мимо больших станций, и на каждой станции комиссар Макаров обязан посылать телеграмму премьер-министру Керенскому. Даже стрелки охраны не знают пока направление маршрута…

По путям к своему вагону идут Николай и Александра. Завершается исход из Царского Села.

Полковник Артаболевский (он был в числе охраны) подробно записал – как они шли к поезду через подъездные пути, по шпалам, как он, поддерживая ее (у нее слабые ноги), осторожно вел к вагону, как она с трудом поднялась на высокую ступеньку и как легко и бодро (гвардеец!) вскочил он на ступеньку вагона.