Византийская принцесса - Елена Хаецкая

— Ваше величество, мой господин и кузен севастократор уже получил с них достаточную плату, — ответил Диафеб, — и больше он не взял бы ни гроша, даже если бы его попросили.

И император отпустил Диафеба, позволив тому больше не заботиться о пленниках.

Очень довольный, молодой человек спустился в сад и устроился там под деревом. Он вдыхал ароматный воздух и смотрел, как медленно кружатся лепестки розовых цветов: один порыв ветра сорвал их с куста, а другой подбросил в воздух и заставил гам задержаться.

Затем в воздухе промелькнуло сияние, и скоро перед Диафебом предстала принцесса. В руке она держала переливающееся птичье перо, которым задумчиво водила себе под подбородком.

— Я рада вас видеть, — заговорила принцесса.

Диафеб смотрел на нее во все глаза. А Кармезина преспокойно уселась рядом и скрестила под платьем ножки.

— Я должен поцеловать вас, — сообщил ей Диафеб.

— Вот как? — удивилась она.

— К несчастью, — пояснил он.

— К несчастью?

— Увы, это мой долг, принцесса Колючее Сердце.

— Можете поцеловать меня прямо в сердце, — сказала Кармезина. — Его колючки, надеюсь, искусают ваш нос и расцарапают вам подбородок.

— Я не испытываю страха, — отозвался Диафеб, — ибо не первый год уже ношу рыцарский меч, а вы, принцесса, — женщина и к тому же безоружны.

— Вот как? — И Кармезина потянула в стороны вырез своего платья, так что перед Диафебом предстала вся ее грудь, обнаженная ниже сосков. — Прошу.

Он привстал и осторожно прикоснулся губами к нежной коже между грудями. Затем помедлил, повернул лицо и приложил к тому же месту ухо.

— У вас вовсе нет сердца, — проговорил он удивленно.

Кармезина засмеялась.

— Вы не там слушаете, — ответила она. — Сердце левее. У нас, женщин, оно закрыто грудью. Нет, не прикасайтесь! Я боюсь, что вы подслушаете лишнего.

— Длинные и острые колючки так изъязвили меня, — сказал Диафеб, выпрямляясь, — что я уж ничего не услышал. Да вы едва не прокололи мне ухо!

— Весьма сожалею, что не сделала этого, — заметила Кармезина.

— Одну часть поручения я исполнил, — откликнулся Диафеб. — Осталась вторая.

— Жду с нетерпением. — И она поправила платье.

— Итак, мой брат, Тирант Белый, присылает вам добрые пожелания.

— Много?

— Если бы эти пожелания были водой, то Срединное море показалось бы по сравнению с ними маленьким прудом, где разводят карпов. А если бы эти пожелания были камнем, то любая гора, включая и гору Олимп, была бы по сравнению с ними прыщом на теле земли.

— Прыщом? Как поэтично!

— Увы, я не нашел никаких других сравнений, ведь я не поэт.

— Это жаль, — молвила Кармезина. — Но что же мне теперь делать? Вы взвалили на мои плечи целую гору и нагрузили меня необъятным морем. Нет у меня зубов, чтобы разгрызть столько камня, да и желудок мой, боюсь, не вместит в себя столько воды. Как же отомстить мне злокозненному Тиранту? — Она призадумалась немного, а потом сказала: — Передайте, что я шлю ему в ответ вдвое больше добрых пожеланий, а сверху — еще одно, совсем маленькое, размером всего лишь с константинопольскую цитадель. По сравнению со Срединным морем это сущая мелочь, не так ли?

Диафеб получил через пажа приглашение явиться на большую рыночную площадь столицы, и сделать это не позднее, чем через несколько минут после того, как замолчат колокола. «И еще, господин мой, государь приказал вам одеться как можно роскошнее», — заключил паж.

— В таком случае, ты поможешь мне одеться, — сказал Диафеб.

Вместе они поднялись в покои, отведенные бретонцам, и нашли в сундуках Тиранта великолепный наряд из шаперии, а это была такая ткань, на которую нашивались многочисленные бляшки, и каждая блистала гербами, эмблемами, девизами и полными смысла узорами.

Паж затянул все завязки и ремешки на одеяниях Диафеба, и едва они покончили с этим занятием, как начали звонить колокола и все вокруг неожиданно залило розовым светом. Так случается иногда на заре, если день предстоит ветреный, и душа отзывается легким волнением: тот, кто молод, желает непременно подняться на скалу повыше и подставить лицо задорному ветру, а кто постарше — с радостью смотрит на это из окна.

Диафеб Мунтальский двинулся через сад, окружающий императорские дворцы, на улицу и по каменной мостовой зашагал к большому рынку. Свет и звон окружали его со всех сторон. Диафеб сверкал одеждами и красотой; всякая бляшка и всякая кудряшка блистали совершенством и были вне всяких похвал.

Диафеб прибыл на площадь с последним ударом колокола. Посреди нее был установлен большой помост, и каждая пядь этого помоста была устлана драгоценными тканями с золотым шитьем, а в самом центре стоял императорский трон.

Государь находился там и внимательно смотрел вниз, на площадь. Дамы и императрица уже заняли места слева от императора на специальных скамейках с бархатными сиденьями. Кармезина стояла по правую руку от отца. На ней было красное платье, а волосы ее свободно рассыпались по плечам и спине.

Вторую скамью заняли сеньоры, которым император доверял, и Диафеб Мунтальский тоже нашел себе место среди них. И еще там находились городские старейшины.

Стражники привели на площадь пленников, которым велено было сесть на землю. Они повиновались; только граф Бурженский отказался. Он вскочил и бросился к помосту, потрясая кулаками и крича:

— Как вы можете требовать этого от меня? Не довольно ли и того, что меня захватил в плен какой-то бретонец, ваш севастократор, жалкий трус и предатель? Я — граф Бурженский и не стану подчиняться! Никогда я не сяду на землю, подобно простолюдину или турку!

Жгучая борода графа Бурженского так и тряслась на подбородке. Внезапно малиновая краснота разлилась по его лицу, да так ярко, что даже сквозь густой черный волос стали пробиваться красные лучики. И в единое мгновение граф Бурженский вспыхнул и сгорел, так что от него осталась одна только горстка пепла.

Император встал и произнес:

— Теперь слушайте меня, рыцари, забывшие свои клятвы и пренебрегшие своим званием. Отныне никто из вас больше не посмеет надеть золотые шпоры и взять в руки благородное оружие. И как бы ни обернулась впоследствии ваша судьба, ни один из вас никогда не назовет себя рыцарем!

И колокола снова начали бить, на сей раз — размеренно и печально, как если бы кто-нибудь умер.

А император сказал:

— Все связи ваши со знатными семьями, из которых вы произошли, я моей властью объявляю прерванными. Сострадание переполняет мое сердце, но оно же требует справедливости.