Импотент, или секретный эксперимент профессора Шваца - Нестор Бегемотов

Когда Продакшин стал Диктатором, он не позабыл друга, как это иногда с нами случается, а призвал его к себе и с улыбкой вручил ему потертый портфель министра Финансов. Откровенно говоря, до этого памятного указа Сидоров даже не подозревал, не догадывался, что Продакшин – без пяти минут Диктатор. Тот тщательно скрывал свое предназначение, прятал все письма и документы в карманы, и, если ему звонили по телефону, запирался в уборной, вещая оттуда исключительно приглушенным голосом. Только однажды прорвалось: «Молчать сука! Я тебя съем!», а в другой раз: «Закрой пасть! Завтра отрежу уши!», но в то время Сидоров не придал этому должного значения. А потом вспомнил и, подыскав тетрадь для ведения мемуаров, написал так, как было. Чтоб стало известно, что ничто человечное не чуждо Диктатору, что ценит тот звонкое народное слово. Ну и еще парочку эпизодов, подтверждающих неизменную доброту Продакшина (это пришлось придумать из головы).

Сидоров завел эту тетрадь, когда почувствовал, что жизнь вынесла его в высшие эшелоны власти, к людям, которые вершат судьбы народов, а спалил ее, познакомившись на банкете с министром Здравоохранения. Тот был без ушей (отрезаны были уши), и это как-то по-особому поразило Сидорова. Было от чего впасть в шоковое состояние, но он заставил себя выбросить отрезанные уши из головы и заниматься своей работой.

Каждое утро новый министр приезжал в роскошный замок Диктатора, поднимался в лифте на пятый этаж, входил в свой рабочий кабинет и садился в глубокое кресло. Сразу же раздавались звонки от важных лиц с просьбой дать денег, смазливые секретарши забегали в его кабинет с красными папками и смертельно бледными лицами, сразу же Сидоров бесповоротно почувствовал себя нужным человеком на своем месте. Сидоров оказался хорошим министром, в том смысле, что не воровал и не строил интриги, и никудышным, поскольку ничего не просекал в ведении дел: он никому ни в чем не отказывал.

Если, допустим, Дом никому не нужных Инвалидов или вовсе Престарелых, просил выделить средства, просил – Денег!, Сидоров тотчас отсылал нужную сумму. А ведь надо было не давать. Бюджет и так трещал по всем швам, штаны экономики сползали все ниже, обнажая неприглядную действительность, и Диктатору приходилось теперь каждую неделю делать официальное заявление о том, что «наше будущее всегда на горизонте», о трудном переходном периоде, постигшем вверенную ему страну, а также о том, что надо работать, напрячься в конце-то концов, а не шакалить деньги у обнищавшего правительства. Оно само разберется куда тратить деньги, если, конечно, они появятся.

Понятно, что заявления Диктатора народ не любил, но каждый раз скапливался у телевизоров и с замиранием сердца гадал – у кого на этот раз урежут бюджет, кто завтра останется без работы? Денег не было, народ нищенствовал, просил подаяния, воровал, садился в долговые ямы, Продакшин продолжал злодействовать.

Здесь интересно заметить, что Продакшин ни разу не приструнил Сидорова, не указал на недостатки, а всегда встречал его с распростертыми объятиями, даже если Сидоров приходил, когда Диктатор только что обблевался в личном сортире с золотым горшком. Они обнимались, и Продакшин с неизменной благосклонностью предлагал Сидорову очередной орденок, усаживал его за богато обставленный стол и рассказывал о новой экранизации незабвенной истории о том, «как Сидоров вернул к жизни Продакшина». Итак, Сидоров высылал желающим деньги, народ метался, а Диктатор с каждым днем злодействовал все больше: повышал налоги, закрывал газеты, сажал желающих в мрачные тюрьмы. В Столице он устроил комендантский час, и в этот час одному только коменданту позволялось гулять с женой по городу.

Налицо было забавное противостояние – добрый Сидоров и плохой диктатор. Народ любил первого и боялся второго, боготворил Сидорова и поносил Продакшина. Диктатора можно было видеть только по телевизору во время его печальных заявлений, с каждым днем все более мрачного, тучного, с неприятным запахом изо рта и подмышек (это можно было судить уже по тому, что диктатор запретил творческую разработку группы ученых по передаче запаха на расстояние через телевидение и радиовещание, назвав ее «лжеразработкой»). Первого же, Сидорова, сограждане встречали на улицах (и восторженно приветствовали), в магазинах (и пропускали без очереди), в транспорте (и позволяли ездить «зайцем»). Матери приглашали его крестить детей, а мужья звали его порыбачить. Уже то, что Сидоров просто существует, более того – еще и то, что в любой момент он мог дать любому денег, вдохновляло народ, позволяло смотреть ему в будущее с некоторой надеждой.

Сам факт того, что Сидоров жив, возродил в стране революционную ситуацию: рабочие стали изредка бастовать, крестьяне перестали сеять зерно, пуская его исключительно на изготовление самогонки, а журналисты публиковали безобразные аллегории о некоем Бяке, у которого вовсю выпирали черты самого Продакшина – маленькие злые глаза, рыжие усики и даже его куцая бороденка, служившая предметом для светского остроумия (об этой бороденке – дальше).

В этой связи, стала себя обнаруживать Оппозиция и, постоянно имея пример Сидорова перед глазами, словно бы сорвалась с цепи. «И нам нечего терять, кроме цепей!» – взывала она к народу, организуя его повсеместно на чтение революционных брошюр. Народ – побитый дурак. Не сразу он раскусил, что в какой-то момент оппозиция со всеми потрохами была куплена Диктатором и оставлена на самоистязание. Все так же она звала в бой, но это попахивало уже старческим маразмом, поскольку в бой она вела непонятный, из кустов она звала в бой, вот что было заметно.

Народ – глуп, но видно же было, как стала пресловутая оппозиция как-то начищать свои легендарные цепи, как-то прихорашиваться, обзаводиться особняками и заграничными шмотками. Так оппозиция и пролетела, сверкая своими цепями, мимо исторических событий, ибо народ – совсем не дурак, как хотелось бы некоторым. Народ сразу же и бесповоротно отмежевался от оппозиции, как только заметил ее продажность, и стал высматривать настоящего, народного лидера, не побоимся сказать – Вождя, который поведет-таки массы на завоевание свободы, пусть даже через смертельную атаку, пусть даже через сладкий вкус крови.

Все это хорошо понимал и сам Диктатор. Он, кстати, знал одну занимательную штуку – если представить себе хотя бы на мгновение, сделать такое допущение, что земля круглая, никуда ему не деться от своего народа. И если дать народу распустить руки – не пожалеет никто Продакшина. Понимая это, приходилось жертвовать своим временем, но просматривать досье на видных граждан страны, (лазутчиков, психически неуравновешенных и т.п.), и тоже искать возможного ставленника от народа, выискивать своего Соперника. Чтобы вовремя посадить, приговорить и обезглавить.

Но Сидорова он и тогда не брал в голову, и даже в те взрывоопасные дни сжигал досье на Сидорова, которые ежедневно ложились к нему на стол. И знал, знал он вымороченную легенду Охраны о том, что в памятный день (когда Сидоров спас жизнь будущему Диктатору) не искал этот Сидоров чемодан на рельсах, а нес его бережно в руках, поскольку была в том чемодане взрывчатка и бомба, а сам Сидоров состоял в террористической группировке, и в тот день ему было поручено положить взрывчатку и бомбу на железнодорожное полотно. Не прост этот Сидоров, каждый день сообщала Охрана, нам-то прекрасно видно, как он не прост. Но Продакшин только щурился от сжигаемого в камине досье и вспоминал, как выглядел Сидоров с чемоданом, какой грязный был на нем пиджак, и думал, что если он и нес что-нибудь в чемодане, то не взрывчатку, а пустые бутылки, поднимаемые им на железной дороге.

И случай о том, как Сидоров изнасиловал малолетнего мальчика в присутствии воспитательницы детского сада, знал Продакшин. И более того – знал он о том, что и сам Сидоров был малолетним, а виновата была воспитательница, которая это все поощряла, и более того (стыдно сказать) – спровоцировала эту гнусность. А что говорить об истории, в которой Сидоров отобрал у слепого его жестянку с медяками! Ведь это был тот самый слепой, который, будучи еще зрячим, спалил у Сидорова сарай с дровами, а потом еще и смеялся безобразным голосом. Нет, чист был перед Диктатором Сидоров, чист даже тогда, когда ему звонили по телефону, и он прятался в туалете и орал оттуда открытым текстом каким-то брошенным женщинам, на одной из которых Продакшин потом женился.

Что говорить, понимал ведь Продакшин, что Сидоров его самый последний друг, который спас бы его даже сейчас от колес локомотива. Моя жизнь принадлежит ему, думал вечерами Продакшин. Он подставляет меня, это верно, но он мой друг, он спас мне жизнь, как я могу зарезать его среди ночи? Так уговаривал себя Продакшин, утаивая главное, не договаривая. Ведь если в самом деле приподнять завесы этой тайны, этого необычайного противостояния, станет ясно, что Продакшин, как никто другой понимал, что его жизнь держится только на жизни Сидорова. Только Сидоров является для него противовесом.