Боги и люди - Эдвард Радзинский

– Зачем?

– Сего мне не сообщили, Ваше сиятельство, да я и не интересовался тогда.

– Это была ваша первая встреча с иностранной дамой?

– Да, первая. Князь Карл приказал проводить эту даму на корабль, сказав мне, что это русская великая княжна. Князь Карл…

– Хватит о князе, – прервал Голицын. – И вы в это поверили?

– Все в это верили. И я тоже. Кроме того, в 1769 году в Польше услышал я как-то от графа Патса, служившего в России, что императрица Елизавета действительно находилась в каком-то тайном браке и даже имела дочь.

И опять Голицын его торопливо прервал:

– А сама негодница уверяла вас в своем вымышленном происхождении?

– И меня, и князя Карла, хотя сомнения у нас оставались. Князь Карл даже утаил ее письма Великому султану и Великому визирю. Он мне прямо сказал: «Не хочу впутываться в ее замыслы и потому эти письма оставлю у себя, а ей скажем, что отправил, иначе гневаться будет».

– Значит, князь Карл, – радостно начал Голицын, – уже тогда решил отстать от ее преступных планов?

– Ну конечно. И потому он вернулся в Венецию из Рагузы, рассорившись с этой женщиной.

– Ну а почему вы не поехали обратно в Венецию с князем Карлом?

– Да просто принцесса. – Он поправился: – То есть эта женщина предложила мне и Черномскому сопровождать ее в Неаполь и в Рим. А мы с Черномским давно хотели поклониться святому престолу и оттуда уехать в Польшу. И еще одно обстоятельство: она задолжала мне восемьсот дукатов, из которых я, в свою очередь, пятьсот занял для нее в Рагузе. И у Черномского были такие же обстоятельства. И мы поехали с ней. Потому что верили ее обещаниям, что она отдаст нам деньги в Риме.

– И вы все это время верили ее россказням о высоком ее происхождении?

– Я же говорил: мы сомневались. Я даже обратился к ней самой – умолял сказать правду и обещал следовать за ней куда угодно, кто бы она ни была. Но она только с гневом сказала: «Как вы осмеливаетесь подозревать меня в принятии на себя ложного имени?»

– Вы сейчас сказали, что были готовы следовать за ней куда угодно, кто бы она ни была. Что сие значит?

Доманский на мгновение задумался. Глаза его сверкнули – и он выпалил:

– Да! Да!.. И уговорил друга своего Черномского с ней ехать, ибо влюблен! До безумия! Не деньги – Бог с ними, но страстная привязанность к ней, боязнь за нее заставили меня не покидать ее. Бежать с ней в Италию!

– Она давала вам какие-то надежды?

– Никаких. Просто без всяких надежд мечтал я о ней. Ложных иллюзий по поводу ее происхождения у меня не было. И часто вслух я сомневался в ее происхождении.

Он замолчал.

– Но каждый раз она вас уверяла?..

– Да! – вздохнул Доманский.

– Как она себя называла? Повторите. И не торопитесь.

– Она называла себя Елизаветой, дочерью покойной императрицы, – опять вздохнул поляк и забормотал какой-то насмешливой скороговоркой: – Знаю свою вину. Но именем всех святых хочу объяснить государыне: только любовь привела меня к ней. Я ее люблю и оттого не чувствую вины, ибо если за любовь наказывать людей, кто остался бы без наказания?! В своей жизни я никого не загубил и оттого припадаю к стопам всемилостивейшей государыни, молю о милосердии и снисхождении. Клянусь, что никогда не верил в россказни и верить не буду, и буду стыдиться своей глупости, и беру обязанность на себя вечно молить Бога за здравие и долголетие царствования государыни!

«Ох, продувные бестии! Так я и поверил этим заклятым врагам государыни, когда они здравицу в ее честь поют! Так я и поверил сему человеку, который изо всех сил выгораживал себя и Радзивилла и топил ту, которую он-де так любит… Ох, мне бы вас допросить с пристрастием. Ребрышки вам пощупать. Чую, тут ключ. Ан нельзя. Вот такая наша жизнь: узнай правду, не узнавая ее. Ох-хо-хо-хо».

В камере перед Голицыным стоял слуга принцессы Ян Рихтер.

«И опять выслушивал я всяческие глупости. Этот пересказывал свою биографию».

– Кем я только не был, Ваше сиятельство. Сначала был хирургом. Потом сделался венецианским солдатом, потом был скульптором. Потом играл на виолончели. Потом – на мандолине. А потом решил: всюду жизнь плоха, всюду надо заботиться, добывать деньги на пропитание. И понял: лучше всего быть слугою. Пусть хозяин о тебе заботится!

– Можете ли вы сообщить что-нибудь о происхождении вашей хозяйки?

– Да откуда, Ваше сиятельство? Я служил, дом охранял. Докторов к ней звал. Хворала часто. А как время свободное – играл на мандолине. Или бумажки складывал.

– Какие бумажки?

– А я разве знаю? Она мне говорит: «Сложи бумажку в баул да запри».

– Эти бумажки? – И Голицын показал Рихтеру письма принцессы, вынутые из баула.

– Может, и эти… А может, и не эти… Мое дело какое: что скажет барыня, то и складывал. Я ее вещи и бумажки никому не отдавал без ее приказания. Вот за то и попал сюда.

– Как вы называете вашу барыню?

– Как все: Ваше императорское высочество.

– Вспомните: говорил ли в вашем присутствии кто-нибудь или она сама, откуда она родом? О ее родителях?

– Да зачем? Мне только одно говорили: принеси, убери, сходи. А в свободное время я на мандолине играл.

В камере перед Голицыным стояла Франциска фон Мештеде.

– Да ничего такого я о ней не знаю. Одно знаю: щедрая госпожа.

– Говорила ли она в вашем присутствии, кто она? Называла ли она себя дочерью императрицы или еще как?

– Все вокруг так говорили. А она? Не помню. Я как-то не задумывалась. Все говорили. Нет, не помню.

– Говорила ли она с вами о своих родителях, о своем происхождении?

– Да она вообще со мной мало говорила. Я ее одевала и раздевала – вот и весь разговор. Она даже когда в коляску меня с собой сажала, не объясняла, куда едет. И никто у нас в доме не знал заранее, что она делать будет. И даже на исповедь она никогда не ходила.

Князь взглянул на часы и сказал Ушакову:

– Ну что ж, теперь пошли. И помни: молчать обязан до смерти обо всем, что сейчас увидишь и услышишь.

– Так точно, Ваше сиятельство.

– Ох-хо-хо-хо, – вздохнул князь и, подняв грузное свое тело, направился в камеру к «известной женщине».

В камере принцессы.

Ушаков уселся за конторку и приготовился писать. Голицын тяжело сел на стул и внимательно поглядел на принцессу.

«Темные волосы, нос с горбинкой. Итальянка? Но по-итальянски, граф докладывал, знает плохо. Кто же она? Но хороша. Только исхудала очень».

– Кто дал право так жестоко обращаться со мной, и по какой причине вы держите меня в заключении?

«Ишь глазищи-то горят».

– Обстоятельства жизни вашей, сударыня, нам хорошо известны по полученным вашим документам, и в том числе тем, которые вы у себя хранить изволили. Следственно, всякое запирательство с вашей стороны приведет лишь к тому, что будут употреблены – поверьте, мне горько об этом говорить, – даже крайние меры для выяснения самих сокровенных ваших тайн. А посему предлагаю вам оставить пустой гнев и отвечать со всей откровенностью на мои вопросы, полагаясь на безграничную милость Ее императорского величества. Вопросы будут предложены мною на французском языке, но если какой другой язык вам угоден…