У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Борис Гаврилович одобрил ее решение и даже пошел провожать в первый рейс в далекую Сибирь. Нюрка уехала, а Борис Гаврилович, оставшись один, понял вдруг, что прилепился сердцем к этой девчонке, что без нее и ее шума ему и одиноко, и скучно, и нудно со своей старостью и своими возрастными болезнями. В пустой квартире его снова стали одолевать знакомые печальные сны, особенно после того, как он ушел на пенсию.

Давно, еще перед этой войной, ему многие годы снилась другая война, гражданская. Тогда ему снилось, что он скачет на боевом красноармейском коне, размахивая шашкой, которая сверкает на солнце. Ему часто снилась эта прекрасная революционная картина: взмыленный конь, красное знамя, развеваемое ветром, и он, семнадцатилетний парнишка, рубящий на полном скаку ненавистных врагов. Почему-то этот сон снился Борису Гавриловичу долгие годы, хотя всю гражданскую он протопал в дырявых сапогах, на коне не сидел и не размахивал тяжелой шашкой.

В эту войну он снов не видел. Ему было некогда видеть сны в эту войну. Ему даже спать было некогда в эту большую войну, где он, забыв свою специальность бухгалтера, стал артиллеристом, получил два тяжелых ранения, но выжил, чтобы прожить еще долгую жизнь.

Во время войны ему некогда было видеть сны. А после войны ему снился один только сон, в котором Борис Гаврилович встречался с единственным своим сыном Алешей. Алеша топал босыми белыми ножками по песчаному берегу реки. Он бежал быстро, быстрее облаков в синем небе, быстрее воды в голубой реке, подняв над головой руку. А на указательном его пальце была крепко намотана нитка, так крепко, что палец даже посинел, а на нитке болтался красный игрушечный шар, из тех, какие до войны можно было купить в любом детском магазине. После войны тоже можно было купить такие шары в любом игрушечном магазине. Только после войны ему уже не для кого было их покупать, хотя они и продавались всюду, даже на уличных лотках. Тот, кому он покупал до войны эти шары, кто долгие годы снился ему после войны, тот лежал в братской могиле под Прагой — он был солдатом, сын бухгалтера Бориса Гавриловича.

Последнее время ему стало сниться далекое детство. Неясное лицо матери, корова, павшая в голодный год, котелок с дымящейся картошкой на столе, крестный ход, заснеженная деревня, по которой бредут краснощекие бабы и орут веселые частушки. Из всех снов это был самый веселый сон. Даже когда снилась ему корова, павшая в голодный год, ему все равно не было грустно от такого грустного сна, а почему-то становилось радостно, словно и сейчас он верил, как верил тогда, что не подохла корова, а только притворилась: вот полежит, покуражится и встанет и пойдет щипать траву к синему лесу, на желтый луг, где пасется деревенское стадо.

Борис Гаврилович боялся снов, даже самых хороших, потому что сны уводили его от реальной жизни в созерцание прошлого. Он жалел, что ушел на пенсию, зачем ушел, не понимал даже сам. Рассердился за что-то на главбуха и написал заявление, а когда одумался, было уже поздно, и неловко, и стыдно.

Нюрка уезжала часто и надолго. Она ехала по большой и необыкновенной стране, по земле бесконечной и разной, как небо. Нюркины соотечественники и современники старались жить красиво и разумно и на полях, и в лесах, и у широких рек. Из окна вагона их жизнь казалась Нюрке загадочной и незнакомой, она ехала и завидовала каждому человеку в отдельности, а также всем людям вместе и не знала, что те, кого видела за дорожным окном, завидуют ей и ее вагонной жизни, уносящей ее в далекие дали, ведь земные жители так уж беспокойно устроены — что далеко от них, то и прекрасно.

На конечной станции в большом городе, несравнимом по величине и значимости с тем, в котором жила Нюрка, поезд делал длительную остановку для отдыха, туалета, набора чистоты и приобретения новых пассажиров. Пока вагоны чистились, а будущие пассажиры еще укладывали необходимые вещи в своих квартирах, Нюрка ходила по магазинам или изучала городские улицы, удивляясь их разнообразию и разносторонней красоте.

Домой, к Борису Гавриловичу, она возвращалась невыспавшаяся, чуть ошалелая, растерянная то ли от усталости, то ли от запаха иных городов и таинственности далеких перелесков. Она справлялась о здоровье Бориса Гавриловича, но, не рассказав ничего о себе, тут же убегала по своим неотложным делам — на танцы, в кино или на свидание с молодым человеком по имени Степан, по профессии — часовщик, с которым познакомилась в одном из рейсов.

Молодой человек по имени Степан сначала совсем не понравился Нюрке, хотя проявил к ней свою застенчивую благосклонность. Он ехал в ее вагоне целые сутки и целые сутки смотрел на нее такими глазами, словно она испугала его из-за угла. Вообще-то внешностью он был недурен. Правда, в лице его проявлялось много наивности, простоватости, но он обладал черными глазами при белом волосе на голове, а такое сочетание всегда очень нравилось Нюрке. Нюрка поняла его благосклонность, но кокетничать не стала, даже наоборот, проявила значительную сухость при получении денег за выпитый чай. Поэтому она очень удивилась, когда, отправляясь в следующий рейс, опять увидела его на вокзале возле своего вагона. Он никуда не уезжал, а явился, чтобы проводить ее в новую трехдневную дорогу.

Когда поезд тронулся, Степан стал усердно махать рукой и даже демонстративно посылать воздушные поцелуи. Нюрка не хотела изображать недотрогу с надутыми губами, засмеялась и помахала в ответ. Через три дня, вернувшись из рейса, Нюрка снова увидела его — он встречал ее.

А встретив, сунул букетик цветов и стал хихикать от смущения. Еще никто в Нюркиной жизни не дарил ей цветов. Ей был приятен этот подарок, сделанный в присутствии многих людей, а особенно на глазах у сослуживцев и сменщиц. Она хотела поблагодарить Степана, но, сама не зная почему, не поблагодарила, а сказала с некоторой холодной надменностью:

— И совсем это ни к чему... Вообще-то ты представляешь, кому дарят цветы?

Он покраснел, спросил:

— Кому?

— Любимым женщинам, вот кому.

— Так ты и есть... любимая, — он хихикнул и снова покраснел.

— Вот уж неожиданная новость! — сказала Нюрка и тоже слегка покраснела, смущенная таким сообщением. — Ты что, дурачок? — вдруг спросила она. — Все хихикаешь и хихикаешь. Иль болезнь у тебя такая? Может, ты просто очень несерьезный, легкомысленный, вот тебе и смешно?

— Нет, не легкомысленный, — сказал Степан. — Но это верно, когда я волнуюсь, то начинаю хихикать. А ты не обращай внимания.

— Значит, ты волнуешься? — спросила польщенная Нюрка. — А отчего ты волнуешься?

— От волнения.

— Юморист!

— Правда, от волнения. Хочу тебе одно дело предложить и очень боюсь — откажешься.

— А ты не бойся. Ну!

— Пойдем вечером на танцы?

Она засмеялась:

— Так и знала, в кино или на танцы. Нет, не пойду.

— Почему? — спросил он упавшим голосом.

— А потому! Знаю я эти танцы... — Нюрка посмотрела на удрученное Степаново лицо, решила, что достаточно продемонстрировала свою несговорчивость, и согласилась. — Ладно. Только с условием, рукам воли не давать. А то с вами на танцы, а вы бог знает что воображаете.

— Я не такой, — проговорил Степан, хотел удержаться, чтоб не хихикнуть, но не удержался и хихикнул и сказал испуганно: — Ой!

— Я тебе что сказала? Не хихикай, — рассердилась Нюрка. — Я очень не люблю, когда хихикают... И вообще...

— Ладно, постараюсь, — виновато и покорно сказал он, глядя на нее преданными глазами.

— То-то, — проговорила она, окончательно закрепляя над ним свою неограниченную власть.

На танцы они ходили в клуб строителей «Новатор». Степан оказался хорошим партнером. Нюрка осталась довольна вечером, проведенным с ним, и в награду при расставании даже позволила поцеловать себя в щеку.

Он любил ее. Однако Нюрка не могла ответить ему тем же. Она со временем привыкла к нему, иногда, может быть, даже и скучала, но полюбить не могла, да и не хотела, потому что он не был героем ее романа. Она знала, Степан не ее судьба хотя бы потому, что в нем, кроме мягкости и хорошести характера, ничего не находилось особого, выдающегося, сильного, отличающего настоящего мужчину.

В эти дни заболел Борис Гаврилович: гулял по бульвару, попал под дождь, простудился и слег. Болел он тяжело, и Нюрка не верила, что уж выздоровеет. Лежал он усохший, старый, капризный, совсем слабый и немощный. Видя, как он угасает, несмотря на ее заботу, Нюрка вспомнила умершую мать и отца, который живет самостоятельной жизнью в деревне. Она жалела отцовское одиночество, давала себе обещание навестить его и садилась писать ему письмо. Но письмо не писалось, и Нюрка рвала ни в чем неповинную бумагу и ругала себя за черствость и упрямство души.

Однажды, устыдившись, что давно не была на кладбище, Нюрка поехала туда, разыскала родную мамкину могилу, подправила осевший холмик, а потом бродила по тихим пустым кладбищенским дорожкам, слушая птичий крик над головой.