У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Взрослые ушли хоронить бабку, оставив Аркашу с Нюркой. Аркаша подошел к окну, где стояла кошечка-копилка, спросил: «Это що?» — и свалил копилку на пол. К счастью, она не разбилась, но поднимать ее он не стал. Увидел на стене ходики — «Это що?», — дернул за гирю и сорвал цепь.

Нюрка, онемев, глядела, как он запросто обращался с вещами, к которым ей не разрешалось даже притрагиваться. Наконец он подошел к ней, отставил ногу в синем чулочке, спросил:

— У тебя пупок есть?

— Чего?

— Покажи!

— Чего? — зачарованная Нюрка совсем оробела.

— В ухо дам! — Пообещал Аркаша и ткнул Нюрку кулаком. Она охнула, села на пол, однако не заплакала и не обиделась: очевидно, поняла, что имеет дело с настоящим мужчиной.

Вечером Нюрку уложили на печку, а Аркашу на чистую кровать, где обыкновенно ночевали Нюркины родители. Аркаша мгновенно уснул сладким, беззаботным сном, разметав по белой постели белые ручки, а Нюрка глядела на него и не могла заснуть от возбужденных переживаний прошедшего дня.

Мать, отец и тетя Клавдия спать не ложились, разговаривали разговоры.

— Переезжала б ты, Клавдюша, обратно — изба своя, огород, хозяйство заведешь, а там, в городе, ну какая там жизнь одной-то?

— Да что ты, Пань! Да там я вольная птица, сама себе царица! Ай, ну что ты, Пань! И культурная жизнь, разве сравнишь — кино, театры, библиотеки на каждом углу, трамваи ходят.

— Много ль ты ходишь в театры эти?

— Ах, ну-тк что! А зато в любое время могу. Ну что ты, Пань, разве можно сравнить, я сама себе хозяйка и заработку своему хозяйка. Пихнула Аркашку в детсад на неделю, и привет, никакой заботы, иди на танцы или с кавалером на свидание. Нет, Пань, я продам избу.

— Кто же ее купит? Ныне-то многие, вроде тебя, бегут театры глядеть, — сказал отец. — Никто не купит.

— Ну, фиг с нею, забью...

— Срамота!

— Какая же срамота, Коль? Нету никакой срамоты — жизнь. Тут у вас десятый председатель, а толку? И этого за версту видно... И он на заднице сидит, а такой важный, словно их две под ним…

— Это точно, — согласился отец.

А Клавдия вдруг заплакала.

— А вообще-то я несчастная, Пань, такая несчастная, словами не скажешь... Это я так... насчет кавалера. Нету у меня никого. Придешь на танцы, стоишь, стоишь. Вся накаблученная, в оборочках... я ведь сама себе шью, умею. Стою, как артистка из кино, а ни один не приглашает... Стара я для них уже и некрасива. Сама с собой и танцую... Дураки они, мужики. Не обижайся, Коля, а только дураки ненормальные, и все. Разве в одной красоте дело? Я сама вон какая, а Аркашенька-то у меня чудо-принц. Не хотят они со мною серьезность иметь, а я теперь строгая до интимности. Раньше была доверчивая, вот Аркашкин отец и обманул... Дурак. Я б его ух как любила. Я, извиняюсь, Коль, ведь очень нежная и ласку знаю... Я б наилучшей женой была. Не захотел серьезности!.. Это ужасная трагедия, Пань, с танцев одной возвращаться, даже стыдно, будто ты неполноценная какая.

Она заплакала в голос.

— Тише, — сказала мать, — детей побудишь,

Нюрке снился сон: она сидит с Аркашей на берегу речки и собирается кушать сдобную городскую булку, привезенную тетей Клавой в подарок. Нюрка отломила первый кусочек, но прибежал Гуманист, отнял булку и сожрал. Нюрка вскрикнула от печали и проснулась. Мать, отец, тетя Клава все еще сидели, разговаривали. Нюрка увидела на комоде булку, несъеденную, целую, поняла, что ей привиделся дурной сон, успокоилась и опять уснула.

Аркаша и тетя Клава уехали на следующий день перед вечером, уже в сумерки. Нюрка так и не произнесла с ним ни одного слова, кроме испуганного «чего?». А ей хотелось притронуться к Аркашиной руке, пощупать его курточку, покататься на санках, но она никак не могла преодолеть свою робость. Когда они были наедине, Аркаша настойчиво приставал, чтобы она показала ему пупок, и Нюрке хотелось ему угодить, ей не было стыдно, а только боязно, что ее пупок не понравится Аркаше, окажется не таким, каким надо. Когда Аркаша садился в грузовик, Нюрка вдруг заплакала. Она долго не могла забыть волшебного мальчика из города и иногда, задрав платьице, разглядывала свой пупок и думала о том, какой же он может быть у Аркаши.

Но со временем Нюрка исцелилась от этой любви и перестала вспоминать Аркашу, даже забыла его имя, как забыла и эту зиму, одну из многих зим ее детства. Впрочем, от какой-то зимы, может, и от этой, осталось у нее воспоминание на всю жизнь, отчего-то затмившее все другие, более значительные события и впечатления.

С ясной ясностью она запомнила, как мать и отец уводили из дому корову Гортензию. Зачем уводили, Нюрка не знала. Одно она знала, что уводили насовсем.

Холодно было. Мать выгнала Гортензию из стойла на морозный двор, но закрывать, как обычно, хлев не стала. Оттуда повалил теплый дух жизни, в котором существовала Гортензия, и стал бесполезно распространяться по двору. Каким несмышленышем ни была Нюрка, а поняла, что живое тепло умрет на зимней земле, и попыталась закрыть ворота хлева, но никак не могла осилить их. Нюрка хотела сделать хорошо и не поняла, отчего отец прикрикнул на нее злым голосом. Коровье тепло вырывалось наружу, шипя, как из прохудившейся автомобильной шины, а в хлев беззвучно полз мертвый дух морозного воздуха.

Мать погнала Гортензию на дорогу. Сначала Нюрка бежала рядом, но потом увязла в сугробе и уж не стала догонять, а остановилась, смотря вслед.

Мать, отец и корова шли посередине пустой белой скользкой дороги. Гортензия, привыкшая ходить по траве, не была приспособлена передвигаться по льду — задние ноги ее разъезжались, костлявый зад опускался до самой земли, словно несчастная Гортензия хотела присесть на скользкую дорогу. Собаки выбегали из дворов, безжалостно лаяли на усталую корову.

Это было не смешно, а печально. И маленькая Нюрка поняла печаль происходящего, невесело глядя, как скользят тонкие ноги доброй Гортензии, покорно уходящей навсегда в снежную пустоту.

Тогда еще Нюрка не ощущала невосполнимости потери — ни смерти, ни разлуки словно бы не существовало для нее. Ушла Гортензия, ну и ушла, грусть только на мгновение затронула Нюркино сердце, и Нюрка продолжала жить своей детской жизнью, радуясь бегу времени, ожидая конца каждого прошедшего дня, не зная еще, что уходящие дни не праздник, а печаль. Уже потом, во взрослом состоянии, Нюрка вспомнит некоторые события своего детства и с опозданием на много лет ощутит тоску утраты. А тогда, в детстве, ее многое забавляло, а не печалило, как позабавила, например, покорная смерть старой яблони, росшей под самым окном. Яблоня была стара возрастом, но дряхлости в ней не было никакой — молодо и щедро одаривала людей плодами и тенью, насыщала окрестных пчел сладостью своих цветов.

Она бы долго еще жила, но ей пришлось умереть преждевременной смертью. Ее убили Нюркины родители без всякой вины, потому только, что им было трудно платить за нее налог. Каждую ночь отец заливал ее корни крутым кипятком. Однако яблоня жила, не понимая, что должна умереть.

Умирать она начала с верхушки — первые предвестники смерти появились на верхних ветвях: стали желтеть и скручиваться листья. Они бурели, они шуршали, будто жестяные, и, как со ржавого железа, сыпалась с них коричневая труха.

Листок за листком уносил ветер. И однажды утром, выбежав во двор, Нюрка увидела, что яблони нет, стоит только голый, сухой ствол.

— Пап, глянь-ко, а на яблоне уже зима, — радостно закричала Нюрка. Как ей было не радоваться, если такое бывает не часто — по-зимнему голые, сухие ветки среди жаркого зеленого лета. А то, что это смерть, она не могла тогда понять по своему малолетству.

Захватив ладонями Нюркину голову, печально молчал отец. Невидимая боль перекосила его лицо. Он морщился и пытался поцеловать Нюрку. Но поцелуй не получался, отец никак не мог поймать губами ее щеку. Нюрка думала, что отец играет с нею, и смеялась, и отворачивалась, а он чмокал губами, морщился и крепче прижимал к себе шаловливую дочку.

— Вот еще, — сказала мать, — чего уж теперь убиваться.

Она была спокойнее, отходчивее отца и старалась никогда не задерживать в своем сердце прошедшие неприятности, покоряясь неизбежности свершившегося факта. А отец этого не умел, он бесполезно тратил нервы и чувства на переживания, распаляя сердечную боль и обиду.

Отец был невелик ростом, лыс, пить не любил, но зато любил со всяким встречным-поперечным вести умственные беседы на исторические и научные темы. Ему хотелось знать первопричину всего, но никто не знал первопричины всего, даже ученые люди со средним и высшим образованием. Однако если люди со средним и высшим образованием не знали первопричины, то это совсем не значило, что ее вообще нет, и отец пытался разгадать загадку самостоятельным длительным размышлением. Книги читать ему было некогда, да и непривычно, а размышлять можно было даже ночью в постели, обняв спящую жену.