Манящая корона - Борис Алексеевич Давыдов

не только постоянные клиенты, но и их родственники и приятели, а также случайные прохожие, привлеченные громовым ревом: «Да здравствует Хольг! Слава Хольгу!», который разносился далеко вокруг. Духота стояла невообразимая; тепло, струившееся от потных, распаренных до красноты тел, смешивалось с чадящим жаром от кухонных плит, и спертый влажный воздух буквально застревал в груди.

Самые нестойкие, чувствуя, что вот-вот лишатся сознания, время от времени протискивались наружу, чтобы хоть немного перевести дух и прийти в себя. К каждому освободившемуся месту тут же устремлялось несколько желающих, вспыхивала яростная перепалка, но дальше пары подбитых глаз и расквашенных носов пока еще не доходило. И снова от оглушающего многоголосого вопля: «Да здравствует Хольг!» дребезжали плохо протертые окна и тряслась паутина в углах потолка…

Точно такое же зрелище можно было увидеть в любом другом трактире Кольруда.

Имя храброго и умного графа, в одночасье уничтожившего целую шайку разбойников, уже три дня было у всех на устах. Горожане ликовали, превозносили до небес решительность и прозорливость Хольга, огорчались при мысли, что подлые злодеи отделались легкой смертью, – «Истыкали стрелами – всего-то! Их бы, демонских отродий, помучить как следует, раздробить все косточки, вытянуть жилы… ну да ладно, не все сразу!» – и изумленно крутили головами, обсуждая поступок сына графа. (Тут мнения разделились: одни считали, что малыш – настоящий герой, другие до хрипоты утверждали, что такое «геройство» заслуживает хорошего ремня). Все дружно восторгались мужеством и преданностью нового начальника графской стражи, чудом успевшего отвести от ребенка неминуемую гибель, и искренне жалели, что малыш от пережитого потрясения заболел нервной горячкой и до сих пор мечется в бреду, а бедняга Гумар получил такую тяжелую рану, что неизвестно, сумеет ли выжить.

Трактирщики, валившиеся с ног от усталости, благословляли графа не только за уничтожение опасной шайки, но и за резкий приток посетителей. В неполные три дня они заработали больше, чем за иные две недели.

А потом случилась самая естественная вещь. Чью-то голову посетила мысль: если истреблена одна разбойничья шайка, почему нельзя точно так же поступить с остальными и навести в Империи долгожданный порядок?!

Она распространилась со скоростью лесного пожара, охватив весь Кольруд. Само собой, разбойниками мечты горожан не ограничились: все как-то сразу вспомнили, что в Империи предостаточно и продажных хапуг-чиновников, и дворян, сдирающих с простого люда три шкуры…

Жители столицы были охвачены таким возбуждением, что требовался лишь самый малый толчок, самый ничтожный повод, чтобы накопившаяся смесь многолетней обиды, бессильной злости и внезапно пробудившейся надежды вскипела и выплеснулась бурлящим, стремительным потоком. Они дошли до такого состояния, когда люди готовы решительно на все: и на светлые свершения, и на гнусные непотребства. Нужен был лишь вожак.

По прихоти судьбы, он отыскался в скромном, ничем не примечательном трактире «Золотой барашек», приняв облик Рамона, когда-то неплохого сапожника, а теперь известного всему кварталу бездельника, драчуна и пьянчуги.

* * *

В комнате с плотно задернутыми занавесками за небольшим сервированным столом сидели два человека. Один был пожилой, с изрядно поседевшей шевелюрой и глубокими морщинами на высоком лбу и в уголках рта, другой – в расцвете молодости и силы, стройный, крепко сбитый, с черными как смоль густыми и волнистыми кудрями.

– Очень жаль, что такая важная информация дошла до меня с большим опозданием, – укоризненно произнес седой. Он говорил на языке Империи, но с заметным акцентом.

Кудрявый брюнет нахмурился, собираясь резко возразить, но собеседник опередил его, быстро добавив:

– Это не в упрек, я прекрасно понимаю, как нелегко было организовать нашу встречу… Повторяю, это очень важная информация, точнее сказать – бесценная, и я от имени его величества даю слово, что ваши заслуги будут должным образом отмечены. Разрешите поднять кубок за ваше здоровье! Или, может быть, вы предпочитаете какой-то другой напиток? Вам стоит только сказать…

– О нет! – покачал головой черноволосый. – То, что я предпочитаю, вот здесь!

И он с улыбкой указал на хрустальный графин посреди стола.

* * *

Лицо Хольга могло вогнать в панический страх даже храбреца. Ну, а отец Нор отвагой никогда не отличался…

– В… Ва… Сия…. – что-то нечленораздельное срывалось с его помертвевших губ, упорно не желая складываться в слова. Ослабевшие ноги противно подгибались, словно в них откуда – то возникло несколько пар лишних суставов. Священник непременно свалился бы, не успей он ухватиться обеими руками за столешницу.

У графа, стоявшего на пороге комнаты, было лицо человека, прошедшего через самые страшные муки, доступные воображению. Особенно пугали его глаза – наполненные беспредельным отчаянием, дикой яростью и бессильной, жуткой тоской.

Медленно ступая, Хольг приблизился к священнику. С каждым его шагом душа отца Нора уходила все ниже и ниже, пока не добралась до пяток.

– Ваш-шшш… – отчаянным усилием он попытался выговорить титул графа, но омертвевший от ужаса язык отказывался повиноваться.

– Мой сын умрет, – деревянным, безжизненным голосом сказал Хольг. – Медики только что признались: они бессильны.

Естественная жалость к несчастному отцу переборола страх, и священник почувствовал, как охватившее его оцепенение исчезло.

– Ваше… сиятельство! Не теряйте надежды… – все еще с трудом, но уже вполне разборчиво забормотал он. – Божья милость беспредельна…

– Я обещал осыпать их золотом с ног до головы, – то ли не расслышав, что говорил святой отец, то ли просто пропустив его слова мимо ушей, тем же мертвым голосом продолжал граф. – Я просил, умолял их спасти мальчика! А они говорят, что надежды нет. Я поклялся отдать им половину моих земель, даже… – тут голос графа задрожал, – даже фамильный замок, где жили многие поколения Хольгов! Ответ тот же: надежды нет. Тогда я сказал: если не спасете сына, вас подвергнут таким пыткам, что будете просить о смерти как о величайшей милости… Что, вы думаете, они ответили? Мол, я могу делать что хочу и боги мне судьи, но надежды все равно нет, потому что они-то – не боги! Они сделали, что могли, но мальчик не доживет до утра.

Страшные глаза графа впились в священника.

– Вы обещали молиться, чтобы мой сын выздоровел. Ну, и?..

– Ваше сиятельство! – возопил рыдающим голосом отец Нор. – Клянусь всеми святыми: я молился усердно и без устали! Вот только пару минут назад отвлекся, чтобы весточку жене написать, она ведь волнуется, бедняжка…

– Вы молились усердно и без устали… – повторил граф. – А боги глухи! Почему? Либо вы плохой священник, либо они злые и не любят людей…

– Ох… Сын мой… то есть, прошу прощения, ваше сиятельство… Вас ослепила скорбь, вы не верите в божье милосердие!

– Да, не верю. Нет никакого милосердия в том, чтобы убивать невинного