Исчезнувшие близнецы - Рональд Х. Бэлсон

В Освенциме было страшно, а первый день просто ошеломил. Но Хая взяла меня под свое крыло и поддерживала, чтобы я смогла жить дальше. Она познакомила меня с женщинами в бараке. Как только я перестала посягать на их спальное место, они тут же подружились со мной.

Каждое утро в половине пятого нас будил гонг. Мы спешно становились в очередь в туалет, а потом бежали строиться во двор, где ждали, пока придет эсэсовец и нас пересчитает. Офицер появлялся к шести, но бывало и позже. После переклички капо, надзиратель из числа заключенных, приносил завтрак – чашку суррогатного кофе, больше ничего. Потом нас делили на бригады и разводили по рабочим местам. Я работала в кухне Биркенау, помогала готовить обед заключенным. Он чаще всего состоял из овощного супа, но время от времени там попадались и кусочки мяса. Суп развозили по лагерю в огромных бочках. На ужин я помогала нарезать хлеб, который давали с ломтиком мяса, маслом или вареньем. Калорийность всего съеденного не превышала тысячи калорий – нацисты скрупулезно рассчитали рацион, который приводил к недоеданию и, в конечном счете, к истощению. Ведь Биркенау изначально строился как лагерь смерти – чтобы убивать. Кухни кормили более семидесяти тысяч человек, но больше трех месяцев тут никто не выживал. К тому времени из-за недоедания, слабости, непосильного труда, переохлаждения и по другим причинам пребывание заключенного в Биркенау заканчивалось – он освобождал место следующему.

Кроме вселяющего ужас осознания того, что каждый день здесь убивают тысячи людей – прямо здесь, где ты живешь, ешь, спишь! – для нас было настоящей пыткой наблюдать проявления бессмысленной жестокости со стороны капо, блокфюреров и СС. И хотя обычно жертвами оказывались мужчины, и женщин часто избивали, пороли, унижали, а в некоторых случаях убивали. СС имели право применять любое, подходящее на их взгляд, наказание, включая и расстрел на месте. Все лето в лагерь прибывали эшелоны с людьми, которых вели прямо в газовые камеры. Крематории работали круглосуточно. Бывало, в час убивали по две тысячи человек.

Хая оказалась правоверной иудейкой. Она каждое утро молилась и даже призналась, что каждую неделю соблюдает шаббат. Она и меня убеждала молиться, но я в ответ только качала головой. Откуда ей вообще знать, что наступила пятница? В Освенциме один день походил на другой.

– Хая, как ты можешь верить в Бога, когда твой народ гниет в концентрационных лагерях? Где Он? Где Всемогущий? Покажи мне его. Где Бог в Освенциме?

– Он прямо здесь, Лена, – негромко отвечала она. – Ты всего лишь должна впустить его. И это самое главное. В самом ужасном месте на свете Бог – это истинная доброта, и я впустила Его сюда, в этот барак. Все женщины здесь – еврейки, а нацисты делают все, чтобы искоренить иудаизм. Но пока мы остаемся преданными своей вере – они проигрывают. Они могут забрать у меня все, но только не веру. Я останусь иудейкой. Поэтому даже в лагере смерти я бросаю им вызов. Я их побеждаю!

Я вспомнила Йосси.

– В Хшануве я знала одного человека, который бы наверняка тебе понравился.

– Завтра суббота, – сказала она. – Надеюсь, ты присоединишься.

Вечером, когда все легли спать, Хая встала и вышла на середину блока. Сделала вид, что зажигает свечи. Разумеется, никаких свечей у нее не было, и спичек тоже, но мы все мысленно их себе представляли. Она помолилась над кусочком хлеба, который припасла заранее. Выпила воды, как будто пригубила вино. Одна за другой поднялись еще женщины в бараке – не все, конечно, но многие встали рядом с ней и начали молиться. Хая передала по кругу крохи хлеба, который благословила. Потом все негромко запели «Lecha Dodi» – старинную богослужебную молитву в честь наступающей субботы. Это было так трогательно! Хая впустила Бога в лагерь, прямо в наш барак. И с тех пор каждую пятницу я присоединялась к ней.

Осенью все начало меняться. Мы стали замечать бомбежки. Американские самолеты, поднимающиеся со своих баз в Италии, уже долетали и до нас, ведь некоторые стратегические объекты и военные сооружения находились всего в нескольких километрах от Освенцима.

– Вас пугал звук бомбежки? – спросила Кэтрин. – Вы не боялись, что Освенцим тоже начнут бомбить?

– Мы бы этому обрадовались! Доходишь до такой черты, что уже больше не боишься смерти. Когда не хочешь умирать, но знаешь, что умереть можешь, поэтому не боишься смерти. Если бы союзники решились бомбить Освенцим, я бы возликовала. Что может обрадовать больше, чем бомба, которая упала бы на крематорий и газовые камеры и уничтожила все эти машины убийств? А если бы заодно погибли эсэсовцы с зондеркомандой, я бы посчитала, что отличный выдался денек.

– Даже несмотря на то, что и вы могли погибнуть?

– Да.

– До сих пор не утихают споры, не следовало ли союзникам бомбить Освенцим.

– Они решили не бомбить. Союзники знали об Освенциме, к ним поступали донесения и снимки с воздуха. Они колебались: бомбить – не бомбить. Кто-то утверждает, что в 1944 году самолеты были неспособны наносить точные удары: нельзя было с филигранной точностью разбомбить газовые камеры и крематории, не рискуя жизнями семидесяти тысяч человек. Другие возражали, что союзники намеренно во время воздушных налетов бомбили исключительно военные и стратегические объекты, не делая попыток спасти узников. В 1944 году командование американской авиации заявило, что их самолеты не смогут совершать налеты на район Освенцима без содействия советских войск. Это неправда, американцы уже бомбили окрестности Освенцима: завод Фарбен находился всего в восьми километрах от нас. Мне же более вероятным кажется такое объяснение: ни одно из военных подразделений не хотело брать на себя ответственность за убийство десятков тысяч евреев. В убийстве евреев виновата исключительно Германия. Это Германия строила лагеря смерти. Германия единолично будет отвечать за смерти миллионов мирного населения, а не кивать на бомбы самолетов союзников. В конце концов, к Освенциму уже подходили советские войска, к востоку от Люблина освободили лагерь смерти Майданек.

– Частота воздушных налетов увеличивалась, советские войска подходили все ближе, и нацисты стали сворачивать лагерь. Они планировали разрушить его и уничтожить все свидетельства геноцида. В сентябре и октябре спецкоманду, которая прислуживала нацистам, перенося тела из газовых камер в крематории, собрали в одном месте и расстреляли. Нацистам не нужны были свидетели, и они никого не щадили. Они рассчитывали, что все узники Освенцима-Биркенау умрут или их переведут в другие лагеря и они умрут там.

К концу года работали только один крематорий и одна газовая камера. Вместо эшелонов, которые прежде привозили все новых узников, мы видели, как теперь целыми бараками их грузили в поезда и увозили в другие лагеря вглубь Германии. К концу 1944 года здесь осталась половина его обитателей.

Каждый день и каждую ночь мы слышали разрывы бомб и звуки артобстрела. Для нас они были настоящей музыкой – ударные инструменты в оркестре вооруженных сил союзников. Бух-бух… Советские войска были всего в нескольких километрах от лагеря, мы слышали шум орудий. Бух… Немцы начали спешно разрушать то, что осталось от Освенцима-Биркенау, стараясь не оставить ни от лагеря, ни от происходящих здесь ужасов ни следа. Они подожгли деревянные бараки, сожгли все строения дотла, взорвали крематории. Но узников отпускать никто не собирался. С нами они еще не закончили.

18 января 1945 года наш барак подняли где-то в три ночи и велели строиться на перекличку. Шел снег. Было очень холодно, сугробы по колено. Мы стояли на улице в спецовках, тонких пальто с капюшоном и деревянных туфлях. Без носков. В конце концов нас пересчитали и приказали построиться в ряд по пять человек. Это был марш смерти Освенцима.

Мы должны были пройти пешком несколько деревушек до вокзала в Водзиславе, чтобы отправиться в Бухенвальд, Маутхаузен и другие лагеря в глубине Германии. Меньше чем за неделю планировалось преодолеть пятьдесят километров. Как ни сложно в это поверить, некоторые решили никуда не ходить и вернулись в бараки. Но нацисты прямо дали понять, что выбора у нас нет: тех, кто не мог идти или хотел остаться, расстреливали. Остальные через главные ворота пошли в студеную польскую ночь. Каждой узнице выдали по буханке хлеба, куску масла и велели растянуть это на всю дорогу.

Ноги утопали в снегу по колено, снег набирался в туфли. Мы с Хаей шли вместе, и я постоянно говорила себе: «Лена, ты сможешь. Ты выживешь. Ты сможешь!»

Так мы и шли. Многие не выдерживали таких лишений. Всех, кто падал, кто спотыкался, кто не мог держать строй, тут же расстреливали, а тела оставляли на обочине. Мы шли всю ночь, днем отдыхали. У эсэсовцев были теплые шинели – не то что наши обветшалые пальто! – но и они мерзли. После нескольких часов марша они старались найти сарай или пустое строение для себя и для нас, чтобы укрыться от снега и отдохнуть.