Современная зарубежная проза - Коллектив авторов

В посмертной встрече Гете с Хемингуэем окончательно проясняется, что «бессмертие — это вечный суд». Самоубийство лишь обостряет бессмертие. «Человек может покончить с жизнью. Но не может покончить с бессмертием. Как только бессмертие погрузит вас на корабль, вам уже не сойти с него, и, даже если застрелитесь, вы останетесь на борту вместе со своим самоубийством, и это кошмар, Иоганн, поистине кошмар», — делится своими переживаниями американский писатель, измученный журналистской цивилизацией.

Образ исхода подсказывает олимпиец Гете, сообщающий, что в мире всеобщего уничтожения и китча, стремящегося закрепить уходящее в гротескных знаках, речи о нас не имеют к нам — ушедшим — никакого отношения: «Дело в том, что я окончательно понял, что вечный суд — это глупость. Я решил воспользоваться наконец тем, что я мертвый, и пойти, если можно это выразить неточным словом, спать. Насладиться абсолютным небытием, о котором мой великий недруг Новалис говорил, что оно синеватого цвета». Есть жизнь вечная — яростное желание насытить время собственным присутствием, чтобы после тебя было о чем говорить. Есть жизнь личная — прохладное спокойствие неразговорчивых стоиков, уходящих от семьи и карьеры, от посторонних взглядов и надежд на пышное погребение под многозначительным памятником.

Практически все героини Кундеры духовно бездетны — даже если у них есть сын или дочь, они находятся вдали от них, вне подлинной солидарности с наследниками. Любимые героини Кундеры — Тереза, Аньес, Шанталь — именно так, вне материнства достигают свободы, избавления от мира, стремящегося пленить. Но и Беттина особого интереса к своим детям не испытывает. Причина для автора ясна — женщина сделала ставку на другие ценности: когда Гете будет «давно и смешно лежать в могиле», она будет рассказывать о встречах с ним, сообщая о вечной любви, о том, как создатель «Вертера» и «Фауста» был очарован ею и продолжает быть очарованным — теперь уже навсегда — в ее воспоминаниях. Беттина уготовала своему кумиру «смешное бессмертие» и, судя по настрою повествователя, в этом художественном мире другого бессмертия не бывает, потому что потомков интересует не произведение, а его автор во всем цветении своей биографии.

Охота Беттины за великим немцем — прообраз судьбы современного человека, не способного укрыться от достижений информационной цивилизации, фиксирующей каждый шаг личности, из которой можно сделать имя для массового пользования. В воспоминаниях о Гете повествователь «Бессмертия» обнаруживает «невидимую толпу фотографов», из будущего наблюдающих за человеком иного мира, все-таки менее зависимого от внешнего взгляда, от назойливой памяти, специально охраняемой профессионалами бессмертия. Те, кто в своем поиске бессмертия похож на Беттину, могут и не желать своему избраннику долгой жизни: «Лишь мертвый Гете способен будет взять ее за руку и повести к Храму Славы. Чем ближе он был к смерти, тем меньше она готова была от него отказаться». Ищущие бессмертия (продления слова о самих себе, прикрепившихся к творцу) не чувствуют скорби (да и где скорбь, если балом правит бессмертие!), они видят шествие славы, оценивают движение истории, не обошедшей тебя стороной.

Рая и ада нет в мире Кундеры, от мироздания Данте не осталось и следа, но бессмертие, от которого страдает Хемингуэй, может быть названо адом: «Я лежал на палубе мертвый, и вокруг себя видел своих четырех жен, они сидели на корточках и все как одна писали обо мне все, что знали, а за ними был мой сын и тоже писал, и старая карга Гертруда Стайн была там и писала, и все мои друзья были там и громогласно рассказывали обо мне всякие пакости и сплетни, какие когда-либо слышали, и сотня журналистов толпилась за ними с микрофонами, а армада университетских профессоров по всей Америке все это классифицировала, исследовала, развивала, кропая сотни статей и книг». «Блуждая по дорогам запредельного мира», Гете и Хемингуэй неторопливо беседуют, своей неспешностью преодолевая общую беду — писательство в бытность человеком. «Осуждены на бессмертие в наказание за то, что писали книги», — объясняет опытный покойник Гете относительно молодому мертвецу Хемингуэю. Но объясняет Гете и другое: имя и образ, доставшиеся другим временам, не есть мы: «Даже в своих книгах я не присутствую. Тот, кого нет, не может присутствовать. <…> В миг, когда я умер, я ушел отовсюду и полностью. Ушел я и из своих книг. Эти книги живут на свете без меня. Никто в них меня уже не найдет. Поскольку нельзя найти того, кого нет». Бессмертие — рабство, смерть дает свободу. Но, чтобы понять это, надо быть Гете или Кундерой: бессмертие существует лишь как представление, его беда в том — что оно сильно жжет при жизни, превращая существование в пляску ради собственного имиджа. Спастись от ада бессмертия можно просто — просто отправиться спать вечным сном, помня о перспективах этого сна еще при жизни.

Кундера охотно покидает фабулу своих произведений и становится учителем жизни, предостерегающим читателя от лживого духа современного мира. Опасности концептуализируются в словах: в «Невыносимой легкости бытия» — китч, в «Неспешности» — плясуны. Над могилой Томаша (по воле сына-христианина) оказался кич (в оценке повествователя): «Он хотел Царствия Божия на земле». Китч в данном случае — превращение неуловимого существования, полного полутонов, в знак совершенства, в символическую фразу, за которой уже не видно лица. В мире Кундеры от пафоса, абсолютных задач и тоталитарных целей избавляет скепсис по поводу совершенства рода человеческого. Мысль о несовершенстве человека, об относительности его природы представляется Кундере закономерной и необходимой, иначе от человека — существа далекого от идеала — могут потребовать слишком многого.

Особая кундеровская тема — китч и дети. Дети — разносчики суеты, насильственно водворяющие человека в процесс обмена шумными, истеричными, чуждыми истинной тишины эмоциями. Быть отцом или матерью в мире Кундеры — создать себе смешной и немного страшный контекст, в котором ты сам себе уже не принадлежишь. Кундеровский герой неплохо чувствует себя в полном одиночестве, иногда ему хорошо с женщиной, если эта женщина умеет молчать, не быть навязчивой и ценит свою бездетность как особую философию жизни. С детьми кундеровскому герою всегда плохо. Впрочем, и детям неуютно с родителями. Для Терезы из «Невыносимой легкости бытия» мать — знак зависимости и навязчивого телесного присутствия, образ грубой, наглой агрессии души, которой завладело тело. Мать Терезы стала матерью не потому что этого очень хотела, причина другая — не смогла вовремя найти врача, чтобы сделать аборт. В отношениях родителей с детьми обнаруживается нечто религиозное, а религиозные мотивы у Кундеры и его героев воодушевления не вызывают: «Мать без устали объясняла Терезе, что быть матерью — значит всем жертвовать. Ее слова звучали убедительно, ибо за ними стоял опыт женщины, утратившей все ради своего ребенка. Тереза слушала и верила, что самая большая ценность в жизни — материнство и что они при этом — великая жертва. Если материнство — воплощенная Жертва, тогда удел дочери — олицетворять Вину, которую никогда нельзя искупить». Неудивительно, что, став взрослой женщиной и прекрасно помня о своей агрессивно несчастной матери, Тереза не стремилась к материнству. Ей есть за что отметить солидарного с ней Томаша: «Я все больше благодарна тебе, что ты никогда не хотел иметь детей».

Ужас материнства и детства отличает роман «Подлинность». Шанталь давно развелась, сумев отделаться не только от супруга, но и от его шумной сестры, животностью и отсутствием такта напоминающей мать Терезы. Спустя годы золовка, разыскав Шанталь, пришла к ней в гости вместе с детьми, которые изображены оккупантами («коварная стратегия захватчиков…»), поработившими квартиру, заполнившими ее собой. И это уже не дети, а настойчивое напоминание о том, насколько мы не свободны тогда, когда соглашаемся служить миру деторождением.

У Шанталь был ребенок от первого брака, он умер пятилетним. Дистанция, сотворенная смертью, поддерживает и любовь, и свободу, и счастье: «Воспоминание о мертвом ребенке исполнило ее счастья, и она могла только задаваться вопросом, что бы оно могло значить. Ответ был ясен: это означало, что ее присутствие здесь, рядом с Жан-Марком, было абсолютным и что оно могло быть абсолютным лишь благодаря отсутствию ее сына. Она чувствовала себя счастливой оттого, что ее ребенок мертв. <…> Она наслаждалась счастьем жить без приключений и без жажды приключений». Особая радость отсутствия переполняет Шанталь на кладбище у могилы сына: «Милый мой, миленький, не думай, что я тебя не люблю или не любила, но как раз потому, что я тебя любила, я не могла бы сделаться такой, какая я теперь есть, если бы ты не оставил меня. Невозможно иметь ребенка и ни во что не ставить весь свет, потому что мы произвели его на этот свет, каков бы он ни был. Ребенок заставляет нас привязаться к миру, поддакивать любому его слову, участвовать в его суете, принимать всерьез любую его глупость…».