В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

Поздней осенью Октя внезапно обнаружила, что у Ильи появились новые друзья, с которыми он ее не знакомил. Тогда же начались его отлучки, исчезновения. Она мучилась, шалея и теряя голову от ревности. В дни, когда он пропадал неизвестно где – тихонько, чтоб не слышала мать, поскуливала в подушку. Иногда, проснувшись ночью от неясной мучительной тревоги, твердо решала: «Все! Конец! Сколько же можно унижаться, навязываться». Утром, входя в аудиторию, норовила обминуть его, проскользнуть незамеченной. Боялась встречаться с ним даже взглядом. Но он словно сторожил ее. Стоило переступить порог, как окликал, чуть ли не насильно усаживал рядом. А после – незаметно, тайком тесно прижимался к ее бедру. Она пламенела от стыда и приливов желания. Мысли ее путались, мешались. Ни о какой учебе не могло быть и речи. Думы были лишь об одном: «Что с ним происходит?». А после лекций он мог опять, ни слова не сказав, улизнуть. Однажды, собравшись с духом, решилась пойти к нему. «В конце концов – объяснимся раз и навсегда», – накручивала она себя по дороге. Но чем ближе был его дом, тем все больше терялась и робела. Дойдя до знакомого угла, перешла на другую сторону. Долго смотрела на занавешенное окно, топталась, меся озябшими ногами талый грязный истоптанный снег. Наконец решилась, поднялась наверх. Дверь ей открыл Илья:

– Ты? Он загородил собой дверной проем. Она сразу же повернулась, побежала, не оглядываясь, по ступеням вниз. Он нагнал ее уже в темной парадной. Схватил за руку, – постой! – И потянул наверх, – совсем окоченела. Где ты болталась? – Она, упираясь, нехотя пошла следом за ним. На топчане сидели двое. – Знакомься, – сказал Илья со смутной усмешкой, – Миха и Зиня. Мои друзья детства.

Миха, сутулый черноволосый, носатый, сдержанно поздоровался. А Зиня, белокурый, с мягким, детским лицом, тихо улыбнулся. В комнате повисло тягостное молчание.

– Вы проездом? – Спросила Октя, покраснев.

Они неопределенно кивнули. Начали собираться. Окте стало неловко.

– Я сейчас ухожу, – пробормотала она.

– Нам пора, – коротко отозвался Миха.

Когда остались одни, Октя спросила: «Кто это?». Илья ничего не ответил, прижал ее крепко к себе, начал целовать. В эту ночь они долго, исступленно любили друг друга. Уже под утро, когда она, обессилев, начала проваливаться в сладкую дрему, Илья прошептал: «Давай уедем». Октя тихо засмеялась в полусне. «Куда?». Обхватила его за плечи.

Она еще несколько раз сталкивалась с Михой и Зиней. То на улице, возле института, где они поджидали Илью, то у него дома. Ее это всегда злило. Обычно они объявлялись в те золотые денечки, когда Костя был в отъезде, и Октя чувствовала себя хозяйкой в этой комнатушке. Однажды не выдержала, попеняла Илье: «Зачем ты их приваживаешь?». Он цыкнул: «Не вмешивайся». Она обиженно умолкла, отметив про себя, что всегда после встречи с ними он бывает замкнутым и раздражительным. Однажды заявились в полночь, когда она уже была в постели. О чем-то долго шептались с Ильей, и Октя, не дождавшись их ухода, уснула. Утром, когда открыла глаза, увидела, что Миха еще не ушел. Сидел, склонившись над столом, что-то писал, Илья заглядывал ему через плечо. «А твой брат?» – Услышала она голос Михи. Илья что-то невнятно пробубнил в ответ. Потом стал тихо, размеренно диктовать: «Разрыв с интеллигенцией ни для одной власти не оставался безнаказанным. Рано или поздно настигало возмездие. В Манеже взвился и оглушительно щелкнул кнут. Этот удар прокатился эхом по всей стране». Она окончательно проснулась. Илья тут же начал спроваживать ее в институт. Хвостов у нее, как всегда, была уйма, не то что у Ильи, который учился играючи. На лестнице, целуя, легонько подтолкнул: «Беги, – и уже вдогонку бросил, – сегодня меня вечером не будет». Она тотчас с разбегу остановилась, упавшим голосом спросила: «Опять?». – «Я буду занят», – сухо ответил он.

А после каникул была студенческая конференция, на которой и Илья выступал с докладом. Горячась и краснея, он толковал в нем о консервативности народных масс. И сразу грянул гром. Последовали проработки, выволочки, вызовы в деканат. Нужно было тут же отступиться, покаяться. Но он стоял на своем, не понимал – или, скорее всего, не хотел понять – в чем его ошибка. Она металась, не зная, как ему помочь. И тогда решила прибегнуть к помощи матери. Затащила Илью к себе домой.

Обычно, когда приходили вместе, мать тотчас исчезала: «Я к Маше». Была у нее такая закадычная подруга со времен рабфака. Тоже незамужняя, с дочерью. Вместе воевали, вместе работали теперь переводчицами. Но не это объединяло. Главное, что особенно ценилось, – это единство принципов и взглядов. «Идейный дуэт», – язвил Илья. Между ним и матерью после первой же встречи установились прохладные отношения. Играли в шахматы, беседовали, но все время оба начеку, словно снайперы в засаде.

Сборы матери были недолги. В портфеле, с которым ходила на работу, вперемежку лежало все необходимое: газеты, лекарства, документы, рисовая диетическая котлетка, купленная по пути. Домой от Маши обычно возвращалась на следующий день, к вечеру.

В этот раз она ее задержала: «Мама, не уходи, нужно посоветоваться». На завтра была назначена главная распиналовка Ильи, и потому хваталась, как утопающая, за любую соломинку. Сбивчиво, с пятое на десятое, под хмурым, злым взглядом Ильи начала рассказывать. Мать молча сидела, покачивая ногой в дешевенькой туфле со сбитым каблуком.

– То есть – вы утверждаете, что народ консервативен? – Настороженно уточнила она.

– Да, – ответил Илья угрюмо. – В народе существует страх перед новым, неизведанным. И это понятно. Осмыслить и предвидеть последствия поворотов истории под силу лишь горстке. Да и она зачастую бредет, как в тумане, не видя больше – чем на шаг вперед. А ведь эта горстка долгие годы вынашивает планы, обдумывает, выверяет их с прошлым других народов. Где же за ней поспеть тем, у кого все заботы сосредоточены вокруг хлеба насущного? Оттого в решающие моменты народ замирает, как птица перед грозой, стремясь укрыться от надвигающихся перемен – и при этом нередко упускает счастливый миг, который дарит ему судьба.

– А вы, оказывается, златоуст, – мать насмешливо взглянула на Илью. – И потом, какая судьба? О чем вы? Она пренебрежительно поморщилась. – Разве нет закономерности в развитии общества? Разве это не предопределено законами развития?

– Я думаю, многое зависит от случая, от личности, стоящей во главе общества, – хмуро ответил ей Илья. Чувствовалось, что не рад этому разговору, не знает, как его прекратить.

– Погодите, погодите, – внезапно загорелась мать, – ваши взгляды, по-моему, несколько… Э-э… Странные. Что же получается, что народ не хочет воспринимать новые идеи, даже если они отвечают его интересам?

Илья пожал плечами:

– Мне кажется, не все так просто. На словах, может, и воспринимает, но в быту и в поведении еще долго руководствуется старыми догмами.

– Это просто ваши домыслы, – недобро усмехнулась мать.

– Домыслы? – Вспыхнул Илья. – А как вы истолкуете такой факт? Четырнадцатого декабря братья Бестужевы пошли в казармы Московского полка, чтобы вывести солдат на Сенатскую площадь. И вот на клич: «Да здравствует конституция! Долой самодержавие, крепостничество и рекрутчину», – строй вздрогнул, но с места не сдвинулся. Вы понимаете, что значило для этих людей, отданных на двадцать пять лет в неволю, слово «рекрутчина»? Но ни один не сделал шага вперед. Лишь кто-то угрюмо спросил: «Что это за конституция?». И тогда в ход идет ложь во спасение. «Жена Константина», – бросил один из офицеров. «Ура великому князю, цесаревичу Константину!» – Выкрикнул штабс-капитан Михаил Бестужев. И полк рота за ротой двинулся из казарм на площадь.

– Ну и какие вы из этого делаете выводы? – Холодно процедила она.

– Солдат хотели использовать просто как рычаг для взлома старого порядка! – Уже горячась, почти выкрикнул Илья. – Конечно, народ всегда инстинктивно чувствует этот обман. И потому цепляется за старое. То есть – чуть-чуть подправить, чуть-чуть подлатать – там, где видно, что прохудилось. Но ни в коем случае не ломать до основания. Потому что – как оно там будет – неизвестно.

– Если быть до конца последовательным, – сурово сказала мать, – вы должны отрицать возможность революционных процессов в сознании. – Она говорила медленно, взвешивая каждое слово. Казалось, будто идет по тонкой жердочке, над пропастью. – Надеюсь, вы понимаете, что влечет за собой подобное утверждение? – Многозначительно спросила она, и Окте почему-то стало зябко.

– Погодите, – попыталась было она прервать их беседу. Но увидела, что поздно. Илью уже понесло, словно с крутого обрыва.

– Отрицаю и не скрываю этого, – запальчиво сказал он и вздернул подбородок. – Народ – это не охапка хвороста для костра революции. Народовольцы тоже считали, что Стенек Разиных и Емелек Пугачевых в России через одного. Только громко свистни по-разбойничьи в два пальца – тотчас поднимутся. А что услышали в ответ? «Не нами это началось, не нами кончится». И в этом есть биологическая мудрость. Ибо понимают свое предназначение в сохранении потомства. Любой бунт – это жертвы. А во имя чего? Смутных, неясных выгод. Да и потом уверены, что в конечном счете обманут, обведут вокруг пальца. И потому – бунт – это крайнее средство, когда иного пути нет.