Том 6. Заклинательница змей - Федор Сологуб

Светало. За Волгою, побледневшая на западе низко, стояла луна. Трава и кусты нежились в росе холодной, упруго осыпавшей каждый листок. Вера осторожно спустилась к ручью. Кто здесь мог встретиться в этот ранний час? Дорога в город шла гораздо выше. Но Вера чутко прислушивалась. Не думала, — так просто знала, что будет встреча, которой теперь не надо. Избегала этой встречи с бессознательною осторожностью лесного зверя. А в воображении становился все яснее образ жениха, — любимый, и такой теперь страшный, и от этого еще более, до боли сердечной, любимый.

Но что ж ей делать! Ведь теперь уже она не принадлежала себе. Загадка жизни, которую она разгадала вот так, вынуждала ее до конца пройти всю сеть созданного ею лабиринта. И то, что еще вчера было только ее замыслом, ее волею, ее мечтою несбыточною, вот такою, как если бы ребенок захотел взять луну с неба, — это теперь овладело ею, как чужая властная воля, и ведет, и не отпустит. Заклинательница сама зачарована, и никто ее не расчарует. Луна, склоняясь и убегая, ворожит над нею и напоминает ей предсказание знающего, белую заворожившего чаровницу нагую.

Мечта, которая еще вчера была случайною гостьею причудливой души, в это медленно светающее утро, под этим жемчужно-голубым, опалово-побледневшим небом, стала чудовищною химерою и угнездилась на ее плечах, — о, эти плечи крепки и сильны! — и под настойчивый шепот яроглазой, стремительнокрылой химеры возрастают буйно ее надежды, ее желания, но и ее страхи. Потому что и сильная душа умеет бояться, и, может быть, даже сильнее, чем слабая, — слабая гасит огонь грозы в слякоти слез, сильная испепеляется.

Предчувствие Веры скоро сбылось. По ту сторону ручья раздался невнятный шорох. Вера быстро подалась назад, опустилась на редкотравную сырую землю за кустом, охватила колени руками, слушала. Да, шел кто-то. Вера, пригибаясь лицом к коленям, смотрела из-за ветвей. В неясном свете двигался из кустов сверху кто-то длинный и тонкий, — он.

Он спускался по тропинке в слегка туманившуюся ложбину, неловко задевая сутулыми плечами кусты. С веток сыпались на него крупные капли росы, и он поеживался, когда роса падала на его лицо, но, по-видимому, не примечал росиных брызгов и холода росного. Подошел к самому ручью. Постоял, огляделся во все стороны. Лицо неясно видно было Вере, но во всех движениях пришедшего сказывалась растерянность, простодушное недоумение.

Милый, милый! Выйти бы, засмеяться, разговорить, утешить. Вера знала, что сумеет сказать слова, которым он поверит. Да как выйти? Ведь он может заметить, что от нее пахнет вином.

Вере хотелось и плакать, и смеяться.

Вот он пошел вниз, к Волге, сутуля плечи, неловкий и смущенный. Что ж, так всю ночь и проходит? И потом прямо на работу? Нет, во что бы то ни стало надо идти к нему. И неужели она боится? А если боится, разве нет в душе человека хитрости и на языке лукавых слов, сладких, обманчивых и чужому слуху невинных, чистых, как вода в ручье текучая?

Вброд не идти, — зашумишь, заплещешь. Да и близко, может увидеть. Там повыше есть мост через ручей. Вера проворно поднялась, перешла через мост, потом сбежала к берегу, опустилась на колени на влажную глину и редкую колючую траву и приникла губами к воде. И тогда вдруг почувствовала, как ее губы горячи и сухи.

Близко от ее глаз бежали чистые, прозрачные, холодные струи. Бежали, смеялись. Ее голова слегка кружилась, и от этого Вере казалось, что и она несется в каком-то легком потоке. Вдруг почувствовала она себя легко взвешенною вещью, уже не собою, легкою, легкою вещью, с которою кто-то сильный сделает все, что захочет.

Вера неторопливо вышла на тропинку и спустилась к берегу. Соснягин шел обратно, понуро глядя себе под ноги, приподнявши худые, широкие плечи. Вера остановилась, окликнула его:

— Глеб!

Он поднял глаза. Остановился перед Верою, удивленный. Спросил:

— Ты откуда, Вера?

Голос его звучал глухо, и глаза блестели остро. Лицо казалось вдруг осунувшимся и побледневшим. Вера отвечала вопросом:

— А ты откуда? Я-то над ручьем сидела, на луну неживую глядела, змеиный шип слушала да сказки змеиные хитрые.

— Какие сказки? — хмуро спросил Соснягин. — Заснула, что ли, под кустом?

— Может быть, и заснула, — улыбчиво ответила Вера. — Приползла змея, говорит мне, что три тысячи лет тому назад я была рабою в земле Египетской, куплена была золотом и плясала перед господином среди змей шипящих и жалящих. Шесть лет рабою была, на седьмой год подарил мне господин много скота, и хлеба, и вина, и отпустил на волю. А на что мне подарки господина? Продала, купила себе тканей сидонских, и нарядов, и масла благоуханного, и дом купила. Каждый вечер на порог выходила, друга милого ждала, тебя, Глебушка. До восхода солнца просидела бы, домой идти не хотелось, да шаги твои услышала, ушла от ручья, от змеиного шипа.

И думала: «Ушла, да недалеко. Ушла, да ненадолго».

Соснягин пристально смотрел на Веру. Самые разнообразные чувства сменялись в его душе, бросая его от светлой радости к темному недоверию. Не мог разобраться в своей душе, — все в ней было раскидано, как в неубранной горнице, где похозяйничал чужой, проказливый, без хозяина, и все внешние впечатления рождали только неясные и глухие отзвуки. Он сумрачно сказал:

— Я думал, ты домой побежала. Пошел за тобою, нигде тебя не видел. Побоялся, не случилось ли с тобой чего. Всю ночь по лесам прогуливаться, — а что мать подумает?

Вера усмехнулась. Сказала:

— И правда, пора домой идти. А мама спит. Знает, что я с тобою, и не тревожится.

Взяла Соснягина под руку и пошла с ним вверх по узкой тропинке. Тесно к нему прижалась. Говорила:

— Без тебя и домой идти не хотела, — хотела, чтобы ты меня поискал за кустами, верила, что придешь за мною.

— Я мог бы и не прийти. В прятки играть и днем можно, — сурово сказал Соснягин.

Вера еще теснее прижалась к нему. Улыбалась дразнящею улыбкою, грешною. Говорила нежно, звонко и ласково, будя ночную, лесную дремоту:

— Играешь, пока играть хочешь. Хочешь, веришь, — вот и играешь. Так вот, миленький дружочек!

Сурово хмурились брови Соснягина, но сердце его уже было разнежено любовью и ласковою жалостью к Вере. Он думал, что она мечется и тоскует, охваченная огнем еще не удовлетворенных желаний.

«Чего мы валандаемся! — думал он. — Сходить к попам, окрутиться, да и дело с концом».

И сказал:

— Чего ждем, Вера? Всегда чего-нибудь не хватать будет. Всего не прикупишь. Венчаться надо.

— По мне хоть завтра, — отвечала Вера, — маменька все придумки придумает, того нет, другого не хватает.

— Не знаю, чего ей тянуть, — сказал Соснягин. — Ведь я уж говорил ей, что согласен в ваш дом перейти. У меня же никого нет.

— Боится, что опять раздумаешь, — возразила Вера.

Соснягин сердито нахмурился.

— Раз что я сказал, так и сделаю. От своего слова пятиться не стану.

Когда вошли в лес, Вера оставила руку Соснягина и пошла быстро, почти побежала.

— Спать очень хочется, — сказала она, — утром вставать надо рано, уж немного ночи осталось.

Горелов проснулся в домике позже обыкновенного, часов в десять утра. Чувствовал себя тяжело и томно, во всем теле усталость, глаза отяжелелые. Нервно позевывая, он вошел в столовую и досадливо посмотрел на все еще горящие лампочки, днем такие нелепо-бледные, такие зловеще-печальные. Он поспешил погасить свет и торопливо отправился домой. Могло показаться, что он возвращается с утренней прогулки. Ни на фабрику, ни в контору он не поехал и дела все, с какими приходили к нему, отложил до завтра. Сидел один в своем кабинете и раздумывал.

Два дела надобно было наладить как можно скорее, развод и завещание. Противно было, что с этими делами придется обращаться к людям, говорить с адвокатом о разводе, с нотариусом о завещании. Притом неудобно приглашать их сюда, — заговорят в городе, зашевелятся нелепые слухи. Станут спрашивать:

— С кем Горелов судится?

Станут говорить:

— Богатым все мало. Еще что-нибудь хочет себе отсудить. За деньги адвокат все повернет в его сторону.

Придется ехать в город, самому, это будет не так заметно.

Прежде всего, думал Горелов, надобно уладить дело с завещанием, — еще умрешь в одночасье от всех этих волнений неожиданных, то сладостных, то горестных, но равно утомленному сердцу тяжелых. Умереть не страшно, пожил вовсю, насладился жизнью. Но перед смертью упиться поцелуями златокосой, златоголосой, пламенноокой заклинательницы змей, — последние желания насытить ее нежными и коварными ласками, горьким и сладким медом ее надменной души, благоуханнейшей аромата роз и злейшей змеиного жала, — разрезать сплетенные жизнью тугие сети, — и уйти спокойным и свободным. Нет, смерть не страшила. Только сердце порою замирало, и весь день томила тоска.