Вечная ночь - Полина Дашкова

— У сторожа овчарка ощенилась. Семь щенков, и все такие симпатичные. Я хочу взять одного, но не могу выбрать. Нужен твой совет.

Сработало. Она пошла с ним. Поднялись на холм, потом спустились в низину. Он заранее изучил это место и знал точно, что с шоссе ничего не видно и не слышно.

Вероятно, телефон она выронила, когда попыталась убежать. Да, она успела побежать и даже крикнула.

«Ну и что? Они нашли телефон, легко и быстро установили её личность. Однако последний, с кем она разговаривала, — её учитель. Родецкий Борис Александрович. Я видел, как она нашла его номер в списке входящих. Значит, всё верно. Круг замкнулся».

Лёгкий стук в стекло заставил его подпрыгнуть на сиденье. Он увидел тёмный мужской силуэт, белое пятно лица.

— Извините, вы кого-то ждёте?

Он хотел тут же отъехать, не вступать в диалог, но обнаружил, что почти заперт. Чтобы выехать и никого не задеть, надо очень медленно пятиться задом, потом аккуратно развернуться. Небольшая площадка перед казино заполнена машинами. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, когда они успели понаехать.

Охранник казино знаками показывал, чтобы он приспустил стекло.

— У нас сегодня ночью частная вечеринка, — сказал охранник с вежливой улыбкой, — вы не могли бы отъехать?

— Я бы с удовольствием, но для этого нужно отогнать вон тот «Опель». — Ему удалось мгновенно прийти в себя и ответить улыбкой на улыбку.

Через три минуты «Опель» отогнали. Странник выбрался из затора, объехал квартал и нашёл подходящее место для парковки.

— Она не ставит чисел, только время суток. Только ночь, — бормотал старый учитель. — Сколько раз я замечал, что она спит на уроках? Да, ей постоянно хочется спать. И все равно она садится писать свой дневник. Глаза слипаются, буквы прыгают. Почерк у неё ужасный. Почерк человека на грани нервного истощения. Или уже за гранью? Жизнь этого ребёнка — вечная ночь, адская, ледяная, бесприютная, населённая плотоядными чудовищами, киборгами, биороботами. К кому же она всё-таки спешила в воскресенье вечером? К своему V. или к безымянному киборгу-профессору? Кто ждал её в машине и нетерпеливо сигналил ей? Два коротких гудка, один длинный.

Он вдруг ясно представил, как Женя кидает монету, как хочется ей, чтобы выпал «орёл». Но трижды выпадает «решка».

«Когда мне страшно, я наглею. Веду себя, как последняя оторва.»

«Конечно, ей стало страшно, что учитель знает и всем расскажет. Бедная, бедная девочка! Только пятнадцать лет! Какой-то Ник, пожилой иностранец, спал с ней почти два года, за деньги. А этот "V"? Ему за сорок. И тоже спал с ней. Чем же он лучше других, которые её покупали? Но она любит его, она хочет родить от него ребёнка. Он первая её любовь, из тех, что помнится потом всю жизнь. Конечно, она придумала его себе, создала принца. Наверняка тот ещё мерзавец. У девочки совершенно изломанная психика, столько всего происходит с ней страшного, патологического. И никого рядом. Ни души. Кроме этого её дневника, ни одного полноценного собеседника.

Впрочем, возможно, я просто отсталый мамонт. Ископаемое, окаменелость из другой эпохи. Мне только кажется, что детство должно оставаться детством, что порнография — это мясная лавка, в которой вместо туш животных продаются тела живых людей, детей, маленьких девочек и мальчиков. Мораль, сострадание, простая чистоплотность давно устарели и никому не интересны, кроме таких, как я, ископаемых. Хотя все это уже было, в разных вариантах повторялось на протяжении всей истории человечества. Рабовладение, языческий Рим, кровавый и развратный, потом инквизиция, эпоха Ивана Грозного в России. Французская революция, русская революция, Гражданская война, сталинские репрессии, Третий рейх, концлагеря. Разве сегодня хуже, страшней?»

Борис Александрович бродил по квартире, шаркал разношенными тапочками, бормотал, говорил с самим собой. Опять стало покалывать сердце.

«Сейчас только не хватало приступа. Надо сходить в поликлинику, с сердцем не шутят. И ещё надо отправить письмо сыну. Ему, пожалуй, можно все рассказать, просто поделиться. Очень трудно одному с этим черным ужасом внутри. Как там у неё в дневнике? Технология будущего. Технология прошлого. Технология ада. Да, пожалуй, этот Марк опасней клиентов, которые пользуются детьми. Для них, педофилов, можно найти хотя бы слабые зыбкие оправдания: они больны, не властны над своей похабной страстью.

Есть гениальная книга, возможно, самая гениальная из всего, что написано в двадцатом веке. И в ней, в этой книге, — эстетическое оправдание педофилии. После «Лолиты» мир стал другим. Каждый отдельный человек, прочитав её, становится другим. Сколько мужчин находит в себе черты Гумберта, с ужасом или с радостью, кому как дано? Сколько женщин, чьё детство замарано вкрадчивым вожделением этих Гумбертов, узнает в погибшей нимфетке себя?»

Ещё давно, когда впервые попала ему в руки «Лолита», Борис Александрович испугался: вдруг и в нём есть жуткая, убийственная страсть? Раньше ему такое просто в голову не могло прийти. Но ведь и раковая опухоль вначале растёт незаметно, без боли, без очевидных симптомов. Она уже есть, а человек живёт, как прежде, и не знает, что обречён.

После «Лолиты» он поймал себя на том, что совсем иначе стал смотреть на девочек в школе. Вот эта — нимфетка, а эта — нет. Ну и что? Любая девочка, будь она тысячу раз нимфетка, все равно дитя. Тронуть её или даже просто посмотреть с вожделением — это хуже, чем убить.

Вы что, лазаете по порносайтам?

«Нет, не лазаю! Попал случайно. Мой компьютер завис. Я не собираюсь оправдываться. Я ни в чём не виноват. Всю жизнь работаю с детьми, и никогда, никто не посмел меня заподозрить…»

Несколько минут Борис Александрович сидел неподвижно, слушая странную мёртвую тишину.

У Данте последний, девятый круг ада наполнен не огнём, а холодом. Там, на дне преисподней, «синели души грешных изо льда». Ледяная вечная ночь.

Затем что слезы с самого начала,В подбровной накопляясь глубине,Твердеют, как хрустальные забрала.

Строки из «Божественной комедии» он произнёс вслух, нараспев, и сам испугался, как гулко и грозно они прозвучали.

В последний, девятый круг, туда, где сам Люцифер, «мучительной державы властелин грудь изо льда вздымал наполовину», на самое дно преисподней, падают души ещё живых людей. «Он ест, и пьёт, и спит, и носит платья». Да, это как раз о нём, о порнографе. Надо быть заживо мёртвым, чтобы продавать и покупать детей.

И вдруг тишину разорвала телефонная трель. Он сильно вздрогнул, бросился к аппарату, по дороге опрокинул стул и больно стукнулся коленкой о дверной косяк.

— Алло. Добрый вечер. Можно попросить Бориса Александровича? — произнёс в трубке незнакомый мужской голос.

— Да. Я слушаю.

— Борис Александрович, здравствуйте. Извините за беспокойство. Меня зовут Михаил Николаевич. Я дядя вашей ученицы, Жени Качаловой.

Глава восемнадцатая

Шофёр попался молчаливый, и это было очень кстати. Сорок минут пути до «Останкино» доктор Филиппова проспала. Не раздумывая, сняла влажные сапоги, вытянула ноги на заднем сиденье и вырубилась. Но и во сне она продолжала скользить по натянутому канату.

В детстве у Оли была страсть — лазать по деревьям, перемахивать заборы разной степени сложности, но главное — ходить по узким брёвнам, перекладинам, парапетам.

По дороге в школу было несколько оградок. Первая, тонкая, но вполне примитивная, вокруг газона. По ней Оля пролетала легко, на цыпочках, ни разу не качнувшись. Огороженный газон прятался в самой глубине большого двора, который заканчивался дореволюционным домом. Дом был такого же мышиного цвета, как старая школьная форма у мальчиков. Вверх по фасаду ползли каменные лилии. Тонкий каменный плющ обрамлял окна первого этажа и входную дверь. На нижней ступеньке высокого крыльца сидела на складном брезентовом стуле дворовая сумасшедшая старуха Слава Лазаревна. Зимой и летом, в любую погоду — в синем пальто с облезлым собольим воротником. Лапки и мордочка соболя покоились на суконной груди. Если подойти близко, можно было разглядеть стеклянные глаза-бусины. Когда старуха кричала и размахивала руками, мёртвый зверь шевелился, глаза-бусины блестели.

Голову старухи всегда покрывал малиновый шерстяной платок. Такими же малиновыми были накрашенные губы и нарумяненные щеки. Брови, две жирные дуги, она рисовала черным карандашом на голой коже. Все дети во дворе считали её ведьмой и называли Славушкой. Славушка могла ходить, но с крыльца никогда не спускалась. Сидела и орала.

В нескольких метрах от дома с лилиями тянулась ограда, отделявшая часть двора от переулка. Довольно широкая труба, облупленная, шершавая. По такой каждый дурак пройдёт, не глядя. Но фокус в том, что надо было сделать это на глазах у ведьмы, под её хриплый крик, под проклятья, совершенно бессмысленные и оттого ещё более страшные. Ведьма проклинала каждого ребёнка, который появлялся в поле её зрения. Проклинала насмерть, и мёртвый соболь кивал головой, лапы крупно дрожали, как будто дирижировали.