58-я. Неизъятое - Елена Рачева

«Судьбе как будто становится неудобно»

Мне говорили на следствии: вы должны ненавидеть советскую власть, потому что она уничтожила вашего отца. А я и сейчас ее не ненавижу. Во-первых, я об этом не думаю, а во-вторых — что я могу изменить? Только ужасно жаль папу…

О политике я не задумывалась. На всю жизнь у меня отбили желание о политике думать. А страх остался. И сейчас, да. Репрессированные ведь — первые на арест. Но я не боюсь. После лагеря мне ни холод не страшен, ни голод. Недавно руку сломала — так у врача даже не вскрикнула, нет у меня такой привычки.

Людям за их страдания дается долгая жизнь, а особенно она дается репрессированным. Судьбе как будто становится неудобно, и она хочет что-то хорошее сделать.

Иногда ложусь спать и думаю: сколько мне небо дает за то, что я с поднятой головой и с честью прошла жизненный путь. А вообще… я так дорого заплатила за свою жизнь. Словно кто-то лишил меня жизни. Это же выброшенная жизнь.

Уже вернулась в Москву, и вдруг вызывают в КГБ на Лубянку. Идти я отказалась. Они говорят: «Да мы вам реабилитацию готовим, приходите». «Ничего мне не нужно, — говорю. — Я ничего не хочу».

Потом, когда все-таки заставили… ну, как это страшно! Идешь, красивый узкий коридор, весь в коврах. Никто, конечно, ничего плохого тебе не делает, но все равно кажется, что никогда больше отсюда не выйдешь.

Знаете, за КГБ гастроном есть? Я когда освободилась, иногда так делала. Заходила в гастроном, покупала хлеб. Стояла, жевала, смотрела в окно на Лубянку. Разглядывала молодых и думала: какие они счастливые! Ничего-то они не пережили и не видели. И еще думала: какая же я счастливая! Ведь могла и не вернуться.

БРОШКА, ПЕРЕБРОШЕННАЯ ЧЕРЕЗ ЗАБОР

«Брошь сделал лагерный художник Лёва Премиров. Меня привели к нему, чтобы он проверил, правда ли я умею рисовать. Так мы и познакомились, а больше не виделись ни разу. Но наши зоны были рядом, и Лева через забор передавал мне записочки, подарки. И эту брошь тоже. Красивая, правда? На ней написано Per aspera ad astrum — через тяжкие труды к звездам.

Лёва очень долго сидел, лет 15. Когда освободился, приехал к маме делать мне предложение. Но мама ему отказала».

Константин Дмитриевич Евсеев

«Кого мне в тюрьме жалеть? Там родственников мне не было»

1922

Родился в селе Хотенское Владимирской области, окончил семь классов средней школы.

1947

Пришел на работу во Владимирскую тюрьму особого назначения МГБ СССР (Владимирский централ, сейчас — СИЗО № 2 УФСИН России по Владимирской области) на должность конюха. Позже работал в тюрьме кладовщиком, разнорабочим, кочегаром, электриком, радиотехником, электротехником, рабочим в цехах.

1982

Вышел на пенсию.

Живет во Владимире.

Война кончилась. Если не в тюрьму — где работать? Специальности у меня никакой, образование семь классов. Возможностей немного, с квартирами плохо. А в тюрьме общежитие. Попал туда случайно — и все. Сам там, как птица в клетке, сидел.

Разное было. Угрозы были. Один говорит: «Я, когда выйду, тебя замочу». Я уже был наполовину зэк, домой я только ночевать ходил. Так я ему и говорю: «Я тебя, гада, первый замочу. Здесь на твоей стороне прокурор. А там тебя, гада, никто не защитит».

Я им так говорил: «Знаете что, ребята. У вас срок 25 лет — а у меня уже 30. Так что не нужно меня пугать».

Был у нас «генерал Безухов». Уголовник. Ушей обоих нет. Спрашиваю надзирателя: а где уши? «А он их съел». — «Как — съел?» — «Отрезал одно ухо и в дверь стучит. Дежурный открывает: «Хочешь есть?» «Ты что, одурел?» — «Ну, не хочешь, тогда я сам съем». И съел. Ну, сдавал на дурака — чтобы его признали негодным, освободили и все такое. Потом второе ухо съел, дурачок (смеется). Так без ушей и сидел…

«Человечный такой человек»

Как-то раз выводят мне трех зэков, пробивать штробы под проводку. Там, значит, были Нарединн, Меликян и Васильев Павел Васильевич. Смотрю на этого Васильева — что-то не похоже, что он Васильев. Ботинки такие хорошие-хорошие, курит «Казбек». Я тогда тоже курил. Он меня угощает — я думаю, нет, я к тебе так близко не буду подходить, это начало какой-то этой, связи. «Извините, — говорю, — я курю «Беломор».

Потом его перевели ко мне на хоздвор. Мы друг друга долго изучали. Я не спрашивал его, кто он, он с меня ничего не тянул. Он был симпатичный. Не больно красивый, но человечный такой человек.

Слухи про него разные ходили. Как-то он пришел ко мне, сидел, курил, а потом другой зэк и говорит: «Это знаешь кто? Это сын Сталина. Я был в авиачасти, он у нас служил». Я ему: «Да ты врешь…» Но все уже знали…

Потом я все-таки спросил, за что он сидит. «За слово сижу». Какое слово? «За то, что сказал Хрущеву: как вы будете править государством, когда не смогли организовать похороны отца без жертв». Ну им, это, видно, не понравилось, и дали ему за растрату денежных средств восемь лет (Василия Сталин был обвинен в «антисоветской пропаганде», злоупотреблении служебными полномочиями, рукоприкладстве и т. д. — Авт.).

Василий мне казался простым, хорошим человеком. Я противу его кто? Букашка. Другой, хоть и зэк, вел бы себя превыше, чем мы. Кто он? Генерал, сын Сталина! А я — какой-то замухрышка. Но он этого не делал. У нас все было равное.

«Берия молодец»

Кого я запомнил… Да мало ли там уродов было? А хороших… Да я и не помню…

Сочувствовать… Ну как сочувствовать, если я в этом вообще не разбирался? Если бандит — это ясно, убил он или еще что. Помню, один у меня был — он мать свою сварил в ванной. Не дала ему денег, он налил в ванну горячей воды и утопил ее там. А политический — как его нутром разглядеть можно? Что он говорил против власти? Я не знаю. Политика — это вообще не разрешено нам. Для этого мало у нас ума.

Конечно, если человек рассказал анекдот — сажать несправедливо. Вот у жены двоюродный брат на тракторе работал, втроем они выпивали. Он рассказал анекдот, один из них продал — и дали ему восемь лет. Все восемь лет отсидел (смеется).

Нет, жалеть я никого не жалел. Кого мне жалеть — там родственников мне не было.

Берия молодец, при Берии была дисциплина! А как потепление — так начали телевизоры в коридоре ставить, общаться. Поэтому сейчас распущенность такая у молодежи, и убивают, и всё.

Тогда же применяли усмирительные рубашки… Ткань такая, холстовина. Его (заключенного. — Авт.) оденут, ласточку ему сделают, рубашку скручивают, потом поливают водой, и она начинает сжиматься… Больно, конечно. И били их там… Я ж по всем камерам ходил, я видал. А за что били? За поведение… Не знаю, за что.