Рассказы о книгах - Николай Смирнов—Сокольский

Жан Мари Шопен служил несколько лет секретарем и библиотекарем у русского посла в Париже князя А. Б. Куракина. В 1812 году Шопен выехал вместе с Куракиным в Россию и только после смерти Куракина в 1818 году вернулся обратно во Францию.

В качестве «знатока русской жизни» Шопен написал несколько книг о России и, кроме того, собирался познакомить французов с лучшими образцами русской поэзии. Из пушкинских произведений в печати появился только «Бахчисарайский фонтан», хотя известно, что Шопен работал над переводами «Цыган», «Кавказского пленника» и «Евгения Онегина».

Шопеновский перевод «Бахчисарайского фонтана», по мнению исследователей французских переводов Пушкина, не принадлежит к удачным работам. Но это была первая попытка перевести произведения Пушкина на французский язык стихами. До Шопена существовали только прозаические переложения 3.

К концу тридцатых годов явно руссофильская деятельность Жан Мари Шопена стала необычайно полезна правительству Николая I. Усиливавшаяся вражда Англии к России, вызванная осложнениями на севере Индии и в Персии и происходившая, по мнению Англии, якобы из–за происков русского царя в этих странах, породили в Париже своего рода «холодную войну» между русскими и англичанами за влияние на Францию.

По донесениям русского агента Третьего отделения, небезызвестного Якова Толстого, отметившего полезность деятельности Шопена, Николай I распорядился наградить его «перстнем ценою в тысячу двести рублей, как писателя, написавшего в хорошем духе работу о России».

К чести первого переводчика «Бахчисарайского фонтана» на французский язык, он в этих «работах о России» умел соблюсти некоторый декорум беспристрастного наблюдателя. Так, например, крепостное право в России он неизменно называл «темной стороной русской жизни».

Весьма возможно, что, не будь этого, Николай I преподнес бы ему перстень и в более дорогую цену.

«Бахчисарайский фонтан» в переводе Шопена сейчас является редчайшей книжкой среди всей прижизненной «пушкинианы». По–видимому, в Россию она попала в небольшом количестве.

Из более поздних иллюстраций к произведениям Пушкина наиболее значительными надо признать выполненные в 1855–1860 годы карандашные рисунки к «Евгению Онегину» художника Павла Петровича Соколова.

Рисунки Павла Соколова к «Евгению Онегину», в количестве 48, были мастерски исполнены свинцовым карандашом. Под ними, карандашом же, рукой художника был написан и весь текст «Евгения Онегина».

Годы выполнения рисунков были еще довольно близки к пушкинской эпохе, и можно поверить, что подлинниками «восхищались многие современники Пушкина и люди, близкие столь рано погибшему поэту». В кружке А. Хомякова Павла Соколова называли «творцом Татьяны», а ректор Академии художеств П. Клодт предлагал даже собственные средства на издание рисунков.

Издание, однако, не состоялось, так как весь альбом рисунков к «Евгению Онегину» пропал у художника при обстоятельствах, о которых я попытаюсь рассказать ниже.

Разыскать альбом удалось только в 1892 году издателю В. Г. Готье, который тут же поспешил издать его фототипическим способом. Альбом был напечатан в количестве 200 экземпляров (из них — 25 нумерованных, роскошных, на японской бумаге) и ныне, в свою очередь, стал редкостью.

Фототипии рисунков, выполненные К. А. Фишером в уменьшенном против оригиналов размере (с 33x22 до 23x15 сантиметров), даже и частично не передавали всей прелести подлинных» рисунков. Однако альбом имел шумный успех, разошелся мгновенно, и достать экземпляр (у меня № 3 на японской бумаге) удалось с немалым трудом 4.

В предисловии к альбому издатель его В. Готье рассказывает, что подлинник «удалось открыть в библиотеке одной дамы, принадлежащей к высшему московскому обществу». Ни имени «дамы», ни обстоятельств, при которых попал к ней альбом, в предисловии не сообщается.

В своих воспоминаниях художник Павел Соколов писал: «Нужда не давала мне возможности сосредоточить все мои произведения в одном месте, или хранить их у себя. Тогда я продавал свои труды за бесценок, а многие пропали даром. Так, например, мои иллюстрации к «Евгению Онегину» я оставил в Москве у Булгакова (речь идет о Константине Булгакове, «гениальном повесе», как его называли в сороковых годах. — Н. С. — С), не желая везти их в Петербург. Булгаков умер, имущество его было описано и продано, в том числе были проданы и мои рисунки».

Автор воспоминаний тут же ставит сам под сомнение эту свою гипотезу: «Не могу утверждать, — пишет он, — но предполагаю, что Булгаков продал их еще при жизни, на что меня наводит письмо, полученное мною от Л. Майкова 4‑го января 1894 (?) года, в котором он сообщает мне, что после долгих розысков он, наконец, узнал, где находятся рисунки к «Онегину». Они были куплены у Булгакова Дмитрием Аркадьевичем Столыпиным и подарены Марии Афанасьевне Катковой, урожденной Столыпиной, по первому браку — княгине Щербатовой, ныне жене Михаила Каткова, сына знаменитого Михаила Никифоровича»5.

Академик Л. Н. Майков во всем этом был совершенно прав.

После долгих путешествий из рук в руки этот альбом подлинных иллюстраций Павла Соколова сейчас находится в моей библиотеке.

На листе форзаца имеется собственноручный экслибрис «дамы из высшего московского общества»: «Княгиня Мария Афанасьевна Щербатова, урожденная Столыпина». Далее, также собственноручная надпись Дмитрия Столыпина:

«Альбом этот продал мне Константин Булгаков за сто рублей. Несмотря на мое предложение, он не желал взять более, потому, что именно эту сумму заплатил художнику Павлу Соколову. Дмитрий Столыпин».

«Благородство» Булгакова, как мы теперь знаем, было весьма относительным. Он не заплатил Павлу Соколову даже и этих ста рублей.

Можно, кстати, подивиться и отсутствию щепетильности у представителей «высшего московского общества». Репутация Булгакова была всем достаточно известна, сам художник Павел Соколов был еще жив и тщетно разыскивал свои рисунки. А в это время представители знати — человек с громкой фамилией Столыпиных, дальний родственник (по бабке Арсеньевой) поэта Лермонтова, и «дама высшего общества» — ближайшая родственница хозяина «Московских ведомостей» М. Н.Каткова, за сто целковых покупают пятилетний труд живого художника и молчат!

Когда в 1892 году дотошный издатель Готье нашел этот альбом в библиотеке «дамы высшего общества», художник Павел Соколов тоже еще здравствовал. Волей–неволей, пришлось обратиться к нему, в то время уже академику за разрешением на напечатание.

Художник согласился, но альбом, по–видимому, ему были вынуждены вернуть. По крайней мере, в книжной лавке, где мне его продали уже в наше время, заверяли, что он идет от наследников самого Павла Соколова.

Альбом чудесной сохранности. Переплетен в Париже, в оригинальный кожаный, с медными застежками, переплет. Рисунки нетронутой свежести. Отсутствует общий выходной лист, перепечатанный Готье, очевидно, со специально нарисованного Павлом Соколовым оригинала, и один рисунок, которого нет и в перепечатке Готье. О нем под подписью Дмитрия Столыпина на листе форзаца оригинала альбома есть его же приписка: «Лучшая из картинок «Письмо Татьяны» — осталась у Булгакова».

Любопытно, кому ее продал «гениальный повеса» сороковых годов? Много лет я безуспешно разыскиваю это «Письмо Татьяны».

Рисунки Павла Соколова на мотивы «Евгения Онегина», вне всякого сомнения, являются интереснейшими иллюстрациями к этому произведению. Сколько раз я предлагал нашим издательствам сделать их перепечатку, но все как–то у работников издательств «не доходят руки». Жаль!

ПОРУБАННАЯ КНИГА ПУШКИНА

Цензурные мытарства с произведениями А. С. Пушкина начались, как известно, еще при его жизни. Как особую «милость» ему было объявлено, что все его сочинения будет цензуровать только сам царь Николай I.

В Пушкинском доме Академии наук в Ленинграде мне довелось посмотреть (сознаюсь, что не без сердечного трепета!) беловую рукопись «Медного всадника» с помарками и купюрами, сделанными рукой царя. Это незабываемый документ!

На страницах, написанных рукой Пушкина (по–видимому, специально на сей случай разгонистым, нарочито разборчивым почерком), гуляет карандаш венценосного палача, безжалостно вычеркивающий отдельные слова, четверостишия, целые большие куски.

Каким надо было обладать чудовищным самомнением, уверенностью, что ты действительно какой–то «сверх–человек», «помазанник божий», чтобы позволить себе подобную вивисекцию над творением поэта, которого и тогда безоговорочно считали гением.

Потрясающее бесстыдство тупоголового, неумного, малообразованного солдафона чувствуется в каждом взмахе карандаша коронованного цензора. Когда видишь перечеркнутые им пушкинские строчки:

«И перед младшею столицейПомеркла старая Москва,Как перед новою царицейПорфироносная вдова…»,

начинаешь понимать, что «помазанник божий» действовал не только как охранитель устоев самодержавия (что же в этих строчках опасного, противоправительственного?), нет, он пытался учить Пушкина такту, прививать ему «вкус». Царь брал на себя роль не только цензора, но и литературного критика. Удивительная нелепость!