Пробуждение - Михаил Герасимов

И меня ни к чему и ни к кому не тянет. Предпочитаю ходить по улицам, набираюсь опыта, а больше сижу дома и. коротаю время в разговорах с матерью, а вечером с отцом.

Наблюдал празднование Первого мая. На демонстрацию вышли десятки тысяч людей. К сожалению, день выдался холодный, ветреный, иногда моросил дождь. Но все же настроение у демонстрантов было праздничное. Яркие платья девушек и женщин, масса красных повязок на головах — шелковых и ситцевых. Плакаты колыхались над головами проходивших нестройных колонн. Анархисты распевали какие-то незнакомые мне песни.

Плакат «Вся власть Советам!», который несли рабочие-металлисты, сменялся плакатом: «Мир без аннексий и контрибуций», а за ним чучела царя, капиталиста, попа, кулака, городового. Пели «Марсельезу» на русский лад и «Смело, товарищи, в ногу».

По тротуарам стояли не принимавшие участия в демонстрации. Одни улюлюкали, кричали ядовитые реплики, другие аплодировали, приветствовали демонстрантов, кричали «ура» плакатам и чучелам.

Накупив программ всех партий, какие только можно было найти, 12 мая я без особых приключений приехал в полк и застал его в том же городке, что и до отпуска.

На другой день, выйдя утром к роте, я поздоровался: «Здравствуйте, товарищи». В ответ — сперва молчание, затем радостное «Здрав жлам, гсдин поручик». Вечером командир батальона капитан Бессарабов пытался сделать мне разъяснение.

— Ты, Миша, — он называл меня так, а я его на «вы» и по имени-отчеству — давала себя знать разница в возрасте в двадцать три года. — Ты, Миша, вернулся из отпуска, насмотрелся там, чего не надо. И вот на! Пожалуйте! «Здравствуйте, товарищи»! Как же теперь прикажешь мне быть? На «товарищей» у меня язык не поворачивается.

— А чем, Владимир Николаевич, мои товарищи хуже ваших «молодчиков-стрелочков»?

— Не говори! Не говори! Твои прежние «молодцы» — это хорошо, а «товарищи»! Извините меня, брат, но так могут говорить только штафирки. Прошу тебя: откажись от этих «товарищей».

На другой день подошел командир четвертой роты, мой приятель толстый и чувствительный Колокольчиков.

— Ну, Мишка, наделал ты делов со своими «товарищами». Здороваюсь сегодня утром с ротой, как обычно: «Здорово, орлы!», а в ответ молчание. Я в недоумении. Вдруг из задних рядов голос: «Знаем мы, какие орлы бывают и где сидят!» Понял? А стоят «смирно». Пришлось и мне по-твоему поздороваться. Отлично ответили, шельмы. Вот и мы стали ре-во-лю-цио-не-ры, — протянул он.

Вчера вечером был у командира полка полковника Арнольдова по его вызову. Встретил меня ласково.

— Это хорошо у вас получилось, поручик, как вы по-новому здоровались с ротой. Приятно, приятно! Одобряю от чистого сердца. Только, если у вас будут еще такие же новости, прошу вас предварительно доложить мне. А то, знаете, все так внезапно, мы не успели перестроиться. Приятно, очень приятно, — заключил командир полка.

Когда я возвращался в городок, на лесной дороге встретился мне рядовой моей роты Поликарпов, здоровенный, краснолицый, добродушный и очень исполнительный солдат. Увидев меня, он подтянулся и, подойдя на положенное расстояние, молодецки встал во фронт. Я остановил коня и спросил его:

— Вы что, Поликарпов? Теперь ведь во фронт становиться не полагается!

— Дык я, господин поручик, не по службе, а из уважения, — ухмыльнулся добродушный солдат.

— А чем же я это ваше уважение заслужил?

— Уж очень хорошо у нас в роте, господин поручик, ну прямо как в учебной команде! 

— Гм! Ну спасибо, Поликарпов, можете идти.

— Рад стараться, господин поручик.

Поликарпов ушел, «давая ногу».

Я тронул коня, покачал головой и подумал: «Действительно, неисповедимы пути твои, господи!»

Капитан Бессарабов совершенно неожиданно обнаружил два крупных таланта. Во-первых, по его словам, он был в 1912 году участником русской олимпийской команды по стрельбе из револьвера.

— Пойдем, Миша, стрельнем, — пригласил он меня, доставая из чемодана маленькую мишеньку.

Мы вышли в поле, где стояла старая, старая ива. Когда-то здесь был прудик, а теперь только сухая ложбинка, поросшая изумрудной невысокой травой с массой полевых цветов: желтых, красных, синих. Тут можно было стрелять, не опасаясь случайно попасть в кого-нибудь. Бессарабов прикрепил мишеньку кнопками к иве и отсчитал двадцать пять шагов.

— Начнем?

— Начнем, пожалуй!

Капитан сделал пять выстрелов, не особенно прицеливаясь и с нарочитой небрежностью. Тем не менее он выбил сорок пять очков. Я стрелял хорошо, но из револьвера мои результаты редко поднимались выше сорока трех очков, а обычно были между тридцатью восемью и сорока двумя. Я не хотел осрамиться, но выбил лишь сорок одно очко. Стреляли еще три раза. Бессарабов выбил дважды по сорок шесть и один раз сорок семь. Такой стрельбы мне еще не доводилось видеть. Мои успехи были значительно скромнее, я выбил тридцать восемь, сорок и сорок два очка. Бессарабов результатами своей стрельбы был удовлетворен, похвалил и меня, но сказал, что у меня не хватает выдержки, хотя глаз верный и рука твердая.

— Спортсмена-олимпийца из тебя, Миша, не выйдет. Ты натура нервная и, кроме того, всей душой отдаться стрельбе ты не можешь и не захочешь, но стрелок ты отличный, чего, я думаю, тебе достаточно.

Как-то, подшучивая над своим затянувшимся капитанством, Бессарабов во время чаепития у нас в роте сказал:

— Нет, мне определенно везет. Смотрите: Мякинину уже двадцать семь лет, а он только штабс-капитан, а вот мне только сорок шесть, а я уже капитан.

Бессарабов возил с собой скрипку в хорошо запирающемся футляре и заботливо оберегал ее. Однажды вечером он извлек скрипку из футляра, настроил ее и исполнил «Легенду» Венявского. Я слышал немало первоклассных скрипачей, но игра Бессарабова поразила меня: это было вдохновение. Скрипка рассказывала какую-то старую быль, ласково шептала любовные речи, возмущалась несправедливостью, звала вдаль, ввысь, говорила о том, что правда — самое прекрасное, она дороже всего, дороже жизни. Я был потрясен. Бессарабов кончил и, все еще серьезный и углубленный, положил скрипку на колени.

— Владимир Николаевич, вы чудесно играли, как первоклассный скрипач, — искренне воскликнул я, очнувшись.

— Ну-ну, что ты, Миша! — Бессарабов уже стал прежним и посмеивался. — Сейчас я сыграю тебе другое. Послушай.

Опять запела скрипка. Мелодия была несложная, но до предела исполнена неудержимой страстью, томлением, неистовством объятий и нежным шепотом. Я узнал «Серенаду» Брага. Я не раз слышал ее и любил эту пьесу, но еще никогда она не доходила до меня так полно. Игра Бессарабова брала за душу. В нем, в этом неудачливом армейском капитане, жил талант артиста, который мог бы покорять своей игрой самую взыскательную аудиторию.

За серенадой последовал вальс из «Евгения Онегина», ясно, точно и с огромной силой передавший страдания Ленского, его любовь и ревность на фоне скептически-рассудочных мыслей Онегина, шаловливых капризов Ольга и задумчивости Татьяны.

Я случайно взглянул в окно: на лужайке перед нашим домиком лежали на животах или сидели в глубоком молчании сотни три солдат, завороженных, как и я, вдохновенной игрой капитана. Солдаты переживали все, что вложил в свою музыку гений Чайковского. Когда вальс был окончен, сотни людей, жадно ловивших каждый звук скрипки, перевели дыхание, но никто не ушел, не заговорил, не закурил — все ждали продолжения игры. Однако капитан уже клал скрипку в футляр. Я с глубокой благодарностью посмотрел на него.

Потом было еще немало подобных вечеров. Вдохновенная игра Бессарабова привлекала к нашему домику и солдат, и офицеров. Я никогда не забуду этих вечеров и концертов капитана.

Я заинтересовался, почему Владимир Николаевич стал офицером, а не артистом. Здесь, как и во многих случаях, сыграла роль необеспеченность. Бессарабов — сын офицера. С детства имел склонность к музыке. Получил некоторое музыкальное образование. После окончания гимназии отлично выдержал испытания и поступил в консерваторию. Внезапно умер отец, оставив семью почти без средств. Бессарабов лишился возможности учиться в консерватории, поступил в военное училище — на все готовое. И вот уже двадцать шесть лет на военной службе. Продвигался он плохо. Штабс-капитаном ходил одиннадцать лет, а теперь восьмой год капитан.

29 мая

Получил еще одно письмо от Голенцова. Он уволен «по чистой» и, хотя из госпиталя выписался, пока на заводе не работает, думает «отдохнуть от госпиталя» недели две-три, разобраться в событиях и уже потом решить, что делать. Интересовался, нет ли вестей от Бека. Просил не забывать наших разговоров и еще раз напоминал, что сдвиги не за горами. Своего адреса не сообщил.