Три осколка луны - Аркадий Арно

остановленных градом стрел, на месте изрубили на куски. Но потерявший руку зомби не чувствует боли, не падает без сознания, а продолжает сражаться за десятерых и поражает своих врагов с не меньшей ловкостью и мастерством! И, кстати, я не единственный свидетель сверхспособностей этого племени.

– С вами был один из ваших коллег? – сухо поинтересовался Гордеев.

– Нет, ни одного моего коллегу к этому ритуалу не допустили бы. – Хозяин дома улыбнулся не без гордости. – Это же я спас сына вождя и стал избранным у этого народа. – Он уверенно улыбнулся. – У меня есть другой свидетель, куда более надежный!

Скороходов посмотрел на Алексея, и тот зло опустил глаза, но почти тотчас же вновь поднял их:

– Кто?

– Чуть более века назад с этим племенем плотно контактировал, если так можно выразиться, некий английский офицер Роберт Оуэн.

Гордеев и все еще хмурый Алексей переглянулись.

– Я читал его книгу, – продолжал Скороходов, – в научных кругах ее восприняли как фантастику и забыли о ней. Он был одним из командиров в форте Сент-Джонс в Гараакумо. Англичане в то время то и дело конфликтовали с бурами. Это было накануне их большой войны. Я своими глазами видел развалины этого форта, наполовину занесенные песком. После ухода англичан африканцы разворотили его как смогли. Так вот, господа, офицер Оуэн стал свидетелем того же явления. Только в отличие от меня он и другие англичане оказались врагом наори. В тот день они отбивали атаку зомби. Все англичане были убиты, кроме самого Оуэна и двух его товарищей. Втроем они сбежали. Но за ними неотступно шел наори – однорукий зомби. Он убил двух его товарищей, а сам Оуэн выжил. Он много болел, переживая то, чему стал свидетелем. Страдая, написал своей дневник. Так и озаглавил его: «Дневник про́клятого капитана!». Все, бедняга, вспоминал тот черный день. А через два года выступил на родине перед академиками с докладом, но его освистали. Ему никто не поверил! Его просто выгнали… Почему вы улыбаетесь, Петр Петрович?

– Да так, кое-что вспомнил, – пробормотал Гордеев.

Рассказ Кирилла Мефодьевича Огаркова и высланный текст засели в его памяти на всю оставшуюся жизнь.

– Так вот, Роберт Оуэн стал ученым, – продолжал Скороходов, – много лет спустя он вернулся в Африку и написал книгу, но ее причислили к научной фантастике. Как и вы – мой рассказ. Это я к вам обращаюсь, Алексей.

– Я понял, – пробурчал молодой человек.

Гордеев упрямо молчал.

– Хороша водка? – Скороходов обратился к старшему из гостей, точно его никто и не думал оскорбить, и нарочито доброжелательно улыбнулся. – Только честно?

– Да, – ответил Гордеев. – Очень хороша.

– Еще? – спросил Скороходов, кивнув на графинчик.

Гордеев кивнул в ответ. На этот раз он пил яблочную водку не спеша, размеренно, как употреблял ее сам хозяин. Сделав последний глоток и чувствуя, как горячая волна уже бежит по его телу и вот-вот дотянется до головы, Гордеев сказал:

– Так и хочется купить у вас бочонок-другой. – И добавил очень серьезно: – Если есть лишний – куплю. Вас тут хорошо знают как винодела.

Небо быстро темнело. Непогода приближалась к Оленьему озеру стремительно, грозя самым настоящим штормом.

– О да! О моем кальвадосе знают многие, – с гордостью поведал Скороходов. – Весь мой огромный сад – почти одни яблони. И вот я изощряюсь. Делаю те или иные добавки. Фантазирую. Создаю новые рецепты. Одним словом, занимаюсь новаторством. Что еще остается старику? У меня даже есть постоянные покупатели. А мой погреб – произведение искусства. Путешествие остались позади, врачебная практика тоже, нога не всегда слушается, волочу ее, точно старый пес, что на свое счастье живым выбрался из драки.

Поймав нетерпеливый взгляд Алексея, Гордеев поставил рюмку на стол, встал, принес из прихожей рюкзак и вытащил хорошо упакованный предмет. Отодвинув графин, он положил его на стол, но прежде чем развернуть, обратился к хозяину дома:

– И дом у вас замечательный, Федор Иванович, у самого озера, и водка что надо, спору нет. А ваш рассказ – тем паче… Но мы сюда пришли не только за этим. А вернее, совсем за другим. Расскажите нам, что вы сделали с трупом девушки, утонувшей в Оленьем озере десять лет назад. Или не с трупом – не знаю. Ее звали Даша Погодина. Как вы оживили ее? Как превратили ее в Еву?

– Простите?

– Вы меня прекрасно слышали. Разве не так?

Недоумение отразилось на лице Скороходова.

– Слышать-то я вас слышал, но только в толк не возьму, о чем вы говорите?

Гордеев развернул сверток. Перед Скороходовым лежала восковая голова девушки, и сложенные кисти рук из того же материала, без одного пальчика на левой; рядом, в складках плотной бумаги, приютился отломанный мизинец.

– Что это? – по-прежнему недоуменно разглядывая все это, спросил хозяин дома. – Голова? Чья она?

Их с Гордеевым взгляды встретились. Скороходов опустил глаза первым. Он понял: перед ним двое сумасшедших, от которых можно ждать чего угодно. Возможно, самых серьезных неприятностей. Недаром они встретили его с ружьями в собственном саду. И к Гордееву пришло откровение: пожилой человек, любитель самопального кальвадоса, врач и путешественник, поведавший им столь увлекательную историю, ничего не знает о девушке-утопленнице Даше Погодиной, равно как и о его пропавшей жене Еве…

Эта сцена и особенно повисшее молчание могли свести с ума кого угодно. Гордеев не выдержал первым – он быстро прошелся по комнате и остановился у первого фото, висевшего на стене в рамке под стеклом. С фотографии улыбалась студенческая группа из семидесятых – все в белых халатах, довольные жизнью, яркие, озорные…

Рядом с Федором Ивановичем, узнаваемым благодаря осанке, росту, легкой изысканности и стати, стоял веселый круглый человечек, ему по грудь. Крошечные темные глазки, очень цепкие, буравили объектив фотоаппарата. Наверное, оптика едва выдержала сверлящий взгляд, а могла бы и сдаться, треснуть.

– Третий курс мединститута, – пробормотал упавшим голосом Федор Иванович. – Хорошее было время…

– А кто этот человек? – спросил Гордеев. – Рядом с вами, маленький такой. Кто он?..

– Вы его знаете? – вяло улыбнулся Скороходов.

– Кажется, да…

Фотограф, снявший их с Евой на фоне набегающей черноморской волны, постарел с тех пор лет на тридцать пять, но не узнать его Гордеев не мог. Он узнал бы его даже с пионерским галстуком на груди!

– Мой старый друг, Саша Крапивин, Сан Саныч.

Гордеев сразу вспомнил причитания бабани Нюры: «Сашенька, когда вырос, фамилию сразу поменял, не захотел отцовскую носить: как мать, Крапивиным стал. Имя грозился тоже поменять. И отчество. Но мы его за это судить не стали. Такое испытать!» Он поймал взгляд Алексея – тот