Повести - Анатолий Черноусов

Именно эта сторона рассказанной Климовым истории и заставила Саню встрепенуться, она–то и поразила его и заинтересовала. Именно тут он почувствовал, что может помочь своему другу. И вот теперь, расхаживая по кабинету, Саня анализировал услышанное от Климова и размышлял о баптистах.

И вспомнился Сане давний спор с Климовым, спор насчет проверки убеждений… Климов сказал ему как–то за шахматами, что вот, мол, случись война, и все мы встанем как один и умрем за отечество, если понадобится. И это, мол, будет проверкой наших убеждений. А он, Саня, возражал, что–де вряд ли проверка наших убеждений явится теперь в виде войны как таковой. Все идет к тому, что войны как таковой не будет, и проверка–то придет скорее в виде идеологической войны… Но если раньше он, Саня, говоря «идеологическая война», представлял себе, что война эта где–то далеко, где–то там, в дипломатических кругах, в кругах журналистов–международников, на всевозможных конференциях и конгрессах, то теперь Саня так уже не думал. Кто бы мог предположить, что линия этого самого идеологического фронта пройдет так близко! Совсем рядом, почти вплотную… Ведь баптисты, о которых рассказал Климов, — это же как вклинивание чуждой идеологии, как разведка боем. Они, конечно, не идут крестовым походом, не бросают младенцев в огонь, не жгут еретиков на кострах, нет. Они вполне милые интеллигентные люди. Они вполне вроде бы солидарны с Советской властью. Трудятся на производстве, как все обыкновенные люди, никаких тебе враждебных актов, никаких поджогов и стрельбы из обрезов… Они только калечат своих детей, лишая их свободы выбора, отводя им в жизни «узкий коридор», с пеленок обрекая их на веру в бога, замыкая их на «братьев» и «сестер». Они только не дают жениться на неверующих или выходить замуж за неверующих и способны растоптать при этом даже любовь… Они, будучи вроде со всеми, в душе–то все же «отдельные», презирают всех остальных, считают за людей только себя, остальные, мол, не люди… Они хотя и работают вроде неплохо, но только руки отдают делу, не душу, формально участвуют в общественной жизни, в труде. Мол, вот вам детали, которые мы выточили, и сапоги, которые мы сшили, и отвяжитесь от нас…

«А на хрена, в конце концов, нам ваши детали и сапоги, — думал Саня. — Нам важно, какие вы сами, что вы за люди? Нам человек важен, а не детали, которые он вытачивает. Человек — наша конечная цель, а не детали, не сапоги, не вещи…»

Саня знал историю возникновения баптизма, знал его особенности, и его всегда поражала живучесть этой ветви протестантизма. Все другие разновидности религии в нашей стране после революции стали чахнуть, хиреть, терять свою паству, а баптизм вот живет и здравствует, и количество «братьев» и «сестер» почти не убывает. Теперь же, после рассказа Климова о семье Лины, он, Саня, кажется, понял одну из причин живучести этой секты… Она в том, что баптизм в зависимости от изменившихся условий меняется и сам, проявляет некоторую гибкость. Он наверняка бы скоро лишился молодого пополнения, если бы запрещал своей молодежи ходить в кино, танцевать, заниматься спортом и музыкой, получать высшее образование и так далее. Иная молодежь пошла «в миру», иной стала баптистская молодежь. «И как мы, «мирские“, — думал Саня, — признали в конце концов, что не длинные волосы и расклешенные брюки у наших молодых людей главное, а главное, — что у них в головах и душах, так и баптисты, видимо, признали — не кино, образование, музыка и гимнастика главное — главное, чтоб молодые верили в бога…»

Саня знал и понимал сущность религии, сущность веры в бога. Эта тема его всегда интересовала. Еще будучи студентом, он перечитал массу литературы, много размышлял, и в проблеме «бог» для него, собственно, проблемы не было. Какой там бог! — Саня готов был об этом спорить с кем угодно, даже, как он считал, с самим папой римским.

Любая вера, любая религия, считал Саня, — это не что иное, как болезнь духа. Нормальный, духовно здоровый человек никогда не станет верующим по доброй воле, он скорее обратится к знаниям, чем к вере; он скорее до всего дойдет своим умом, опытом; скорее «пощупает» то или иное непонятное явление, чем поверит в чудеса. Но если даже болезнь физическую бывает вылечить нелегко, то тем более нелегко излечить болезнь духовную, каковой является вера в бога. В этом Саня отдавал себе отчет. В десять, в сто раз труднее!

Конечно, больше всего, думал Саня, подействовало бы на семейство Зимы сравнение. Сильнее всяких теоретических споров, сильнее любой атеистической пропаганды прозвучали бы слова того же Климова: вот, мол, вы, баптисты, утверждаете, что только вы и есть люди, а все неверующие, мол, так себе… Но вот, мол, я перед вами — неверующий, и я лучше вас по всем статьям. Я вас и умнее, и не пью, и не курю, и положительный семьянин, и прекрасный работник, и лучше вас разбираюсь в музыке, живописи, литературе; я честнее вас, образованней и так далее, и так далее. Вот чем мог припереть их к стенке и заставил бы замолчать Климов.

«Но где же взять такого идеального человека? — думал Саня. — В Климове, как и в каждом из нас, всего полно: хорошего и плохого, положительного и отрицательного. Правда, в одних больше хорошего, в других меньше. Есть, конечно, и вообще выдающиеся по всем статьям люди… Да только в жизни–то чаще всего не выдающиеся встречаются баптистам, а самые обыкновенные, простые, как говорится, смертные, такие вот, как Климов…»

«И что тут поделаешь? — думал Саня. — Я же не могу сделать его идеальным. Я только могу усилить какую–то из его сторон, могу сделать его грамотным атеистом, теоретически хотя бы подкованным…»

«Неплохой ты парень, Климов, — мысленно разговаривал Саня со своим приятелем, — но есть в тебе, как бы это сказать, брачок… Ты силен в конкретных вещах, но слаб в обобщениях, слишком ты технарь, слишком пренебрегал в учении науками, которые к технике непосредственно не относятся… Ну, например, тот же атеизм. Ведь ты в нем ни бе ни ме. Разобраться, так ты — тот же верующий. Ты когда–то сказал себе: бога нет — и утратил к атеизму всякий интерес. Ты рассуждаешь примерно так: я не верю в бога, и этого достаточно. Стихийный ты, выходит, атеист. Твоя Лина и ее семья верят, что бог есть, а для тебя жизнь полна и без бога. Но это для тебя!.. Как ты сам понял, для Лины и ее родных этого мало, очень мало! Надо уметь им доказать, что бога нет, уметь убедить их в этом — вот тогда ты уж точно неверующий. А пока ты тот же верующий…»

Виноват ли Климов в этой своей «ахиллесовой пяте?» — думал Саня. И приходил к выводу — нет, не только Климов виноват в этом. Виноваты и родители его, и учителя в школе, и преподаватели, особенно те, что преподавали ему историю, философию и атеизм.

«То есть виноваты все мы, в том числе и я, — думал Саня. — Не доходим, стало быть, еще до каждого, не становимся «духовниками“, а просто барабаним по учебникам и пособиям. Иначе откуда же такие Климовы? Баптисты–то небось доходят до каждого человека, до его души. С детства, с пеленок внушают мысль о боге. И вот вам результат. Лина Зима прошла через школу, изучила столько по сути своей атеистических наук, сдала на пятерки экзамены и тем не менее осталась верующей. А старшая ее сестра и вуз прошла и осталась верующей. И с Климовым–то «работу“ они начали хитро — заговорили об одиночестве, о смерти, то есть о том, что затрагивает душевные струны… Я же на лекциях и семинарах начинаю с того, что доказываю первичность материи и вторичность сознания. А волнует ли это какую–нибудь девчонку или какого–нибудь парнишку? Сжигает ли его душу вопрос: что же первично, материя или сознание? Так ли уж важно для них, для их непосредственной жизни, что какая–то там материя первична?..»

И снова думает Саня об отце. Хорошо отцу было преподавать, когда он сам выстрадал эту самую диалектику, познал ее, что называется, хребтом!.. Хорошо ему было говорить о значении революции, когда он сам родился в бедняцкой семье, видел живых эксплуататоров. И за новую жизнь ходил в атаку, лез через сивашскую трясину, мок и мерз, истекал кровью и хрипел «ур–ра!» А потом строил, голодный и вшивый, Кузнецкий металлургический. Позже прошагал со своей частью от самой границы до Волги и обратно от Волги аж до Эльбы!

«А я ничего такого не испытал, — не без горечи думал Саня, — я даже родился–то после войны, я только слышал рассказы, только читал да смотрел в кино… А уж что говорить о теперешних моих студентах!.. Оттого, может быть, они и не убеждены до конца, что уже мы, преподаватели, не до конца, не до самой глубины убежденные? Мы только в голове убежденные, а не в крови, не в сердце. Если я еще мог потрогать отца, поговорить с ним, посмотреть его розовый шрам под правой лопаткой, если отец для меня был живой историей, то ведь я‑то своим ученикам даже шрама не могу показать…»

Словом, Саня отчетливо понимал, что пошатнуть веру в бога в такой семье, как семья Лины Зимы, — дело очень и очень нелегкое…