Садовники Солнца - Леонид Панасенко

Илья помедлил, будто собирался с мыслями.

— Я не хочу сейчас гадать о сущности чужой Боли. Это уводит в такие дебри, где нет и намека на истину. Живая звезда? Возможно! Сверхгигантская космическая медуза? И это возможно! Целый мир, обладающий чувствами, живой и неделимый? Кто знает? Короче, возможно все, что способно испытывать боль. Мы не можем пока и не знаю сможем ли в будущем заглянуть в эту маленькую щелку и определить, чем или частью чего является псевдотуманность Окно в иной вселенной. А раз так, надо уходить! Великий Гете давным-давно говорил: «Чего не понимают, тем не владеют». Мы же, ничего не понимая, пытались хозяйничать в Окне, пытались владеть. И причинили… Мне даже страшно подумать, что мы по неведению могли причинить иному миру боль!

Станция уходила.

Мелкая вибрация проникла даже сюда, в жилые каюты, и у Ильи возникло странное ощущение: будто Станция вовсе и не станция, а огромное животное, все ускоряющее свой бег, чтобы в какое-то из мгновений взвиться в прыжке. Ощущение не исчезало, хотя Илья, как и все остальные, знал: прыжка не будет.

Станция уходила из Окна с тем, чтобы лечь в дрейф у его границ и продолжить исследования. На совещании, которое закончилось полчаса назад, было оговорено: кроме обычных наблюдений, остается в силе и расширяется программа зондирования, так как амебы, очевидно из-за крошечных размеров зондов, этими разведчиками человеческого разума пренебрегали.

— Ты улетаешь с «Бруно»? — спросила Полина. Она сидела на низкой тахте, опершись подбородком о колени. Взгляд у нее был усталый и грустный.

— Завтра, — ответил Илья.

— Я тоже улетаю, — Полина решительным движением отправила золото волос за спину. — Завтра. С тобой.

Илья стремительно пересек каюту, опустился перед Полиной на колени, чтобы лучше видеть, что творится сейчас в зеленых глубинах ее глаз.

— И это говоришь ты? Женщина, привыкшая быть свободной и сильной? Считающая, что любовь расслабляет?

Полина молча потянулась к нему, и Илью вновь захлестнул тонкий и несравненный аромат. Любимая пахла молоком, травой и еще бог знает чем сладко, волнующе, знакомо.

— Разве ты не понимаешь, что о музыке говорят только до тех пор, пока не зазвучит первая скрипка… Так и со мной… После всего, что было, после четвертой боли, ты мне однажды приснился. Я проснулась вдруг от ужасной мысли, что настанет какой-то день — и ты улетишь, а меня раздавят месяцы ожидания. Месяцы без жизни. Мертвые месяцы. Я вскочила с постели и побежала к Крайневу, чтобы сказать ему: на Станции больше нет врача. Я поняла тогда, что думаю о тебе, о себе больше, чем о других. А в космосе ты же знаешь это — так нельзя. Я сказала ему, что улетаю. Немедленно. С тобой! Старик, — да, да, ему уже сто сорок шесть, — хлопал глазами и, казалось, не понимал мою сумбурную речь.

— И что он тебе сказал?

— Ничего, — Полина вздохнула, расслабилась. Голова ее откинулась назад. — Ничего, — прошептала она. — Рассмеялся, поцеловал меня и ушел в свою каюту. Я тогда почувствовала, что все слова мои и мысли умные опали с меня, как листья с деревца. А ты говоришь о свободе!

Все — былые волнения и страхи, чувство бессилия перед лицом тайны и яростное желание познать ее, опасность и боль — все это ушло от них. Ушло легко и просто, как вздох облегчения. А еще ушло то, главное, скорей всего даже неосознанное, — ощущение абсолютной чуждости окружающего мира.

С каждой секундой Станция все глубже погружалась в лоно обычной вселенной. Понимать это было несказанно приятно. С неким внутренним содроганием Илья подумал, что они, экипаж станции, наверно, единственные из людей познали чувство родины в масштабе вселенной: после Окна даже самые отдаленные галактики приблизились к ним на расстояние сердца, а в вечной мерзлоте вакуума за бортом угадывался аромат Земли.

Услышав сигнал торможения, Полина воскликнула:

— Включи, пожалуйста, иллюминатор. Там — звезды.

Им открылся родной, знакомый мир. Не было больше отвратительного желтого варева, перенасыщенного чужой и непонятной энергией, растворились, сгинули в черной бездне призрачные тени амеб. Знакомые узоры созвездий, как старые друзья, вошли в каюту. Они говорили: «Вы — дома!»

— Мы увлеклись, — спохватилась Полина. — Тебя давно вызывает рубка связи.

— Слушаю вас, — отозвался Илья.

В объеме изображения появилось смущенное лицо дежурного связиста.

— Вам ментограмма, Садовник, — сказал он. — Текст, правда, не очень понятный. Возможно, сказываются помехи Скупой. Мы можем послать дубль-запрос.

— Что за текст? — нетерпеливо спросил Илья.

— «Ольга может и хочет тебя видеть. Мир чертовски прекрасен. Егор».

— Не надо запроса, — Илья рассмеялся. — Разве не ясно — мир чертовски прекрасен! «Чертовски» — архаизм.

В дальней дали, на вышивке звездного неба, тускло светилось пятно псевдотуманности. Оно так напоминало окошко, в котором по ночам теплится мягкий желтый свет, что Илья подумал: человеку, давшему псевдотуманности название, право, не пришлось напрягать воображение.

И еще он с грустью подумал: «Увы, друзья мои, свет в окне не всегда обозначает приглашение в дом».

Но грусть была легкая, тающая, как льдинка на языке, потому что Садовник знал и другое: были бы у дома хозяева, пусть самые неприветливые, а договориться с ними можно. Рано или поздно.

Боль, наконец, ушла.

Нейтронный ветер был свеж и приятно ласкал псевдоэпителий. Он вызвал сложную гамму свечения в листьях кодо, и на них распустились нежные венчики. Кодо жадно пили нейтронный ветер, и структуры их полей, несколько апатичные после промежуточной пульсации Светила, наполнялись живительной энергией.

Сад просыпался, и утро Пульсации обещало новое возрождение, в котором уже не будет ни апатии, ни, тем более, этого противного жжения в области сердца. После возрождения он обязательно искупается в Ядре галактоса, а потом отправится по делам: в остывающих мирах всегда хватает работы.

При упоминании об этих вырождениях материи Ирр-медлительный с сочувствием подумал об обитателях параллельных вселенных.

Если и там высшие цивилизации не сумели изменить закон цикличности, то и они, несомненно, несут тяжкое бремя наведения порядка в остывающих мирах. Как странно и расточительно поступает природа! Даже представить трудно, что из мертвой материи, скатившейся по энергетической лестнице в самый низ, могут образовываться стабильные структуры или более того жизнь. И уж вовсе невероятным казалось открытие Ирром-неугомонным на окраинах остывших миров разумной жизни. Жизнь — на уровне атомов! Абсолютно нерационально. Зачем природе такие эксперименты, если она даже им — иррам — не дала совершенства? Каждый раз растворяйся и возникай заново в слабеньких пульсациях Светила, когда рядом щедрое лоно Ядра галактоса, в котором жизнь их обрела бы и новое могущество, и новый смысл…