Три поколения - Ефим Пермитин

Когда взял он ее за теплый под рукой и покорно выгнутый, как девичья шея, эфес, почувствовал в меру тяжеловатый, с легкой горбатинкой, ее клинок, — он, мастер своего дела, сибирский казак присяги 1912 года, с семилетнего возраста передержавший в своих руках немало холодного оружия, пережил восторг, подобно талантливому скрипачу, впервые положившему свои пальцы на изогнутый гриф чудесной скрипки Страдивари…

Варагушин был всюду. Он напутствовал «серебряную роту» — седобородых охотников-лыжников. С тремя пулеметами, установленными на лыжи, под командой Жарикова направил их в обход Коржихи, где стоял отряд полковника Елазича.

Кириллу Лобанову приказал с установленными на сани пушками расположиться в полукилометре от Коржихи, за ближайшим хребтом, для удара по «полковнику» прямой наводкой. Лобанову же придал он и остальные пулеметы, отбитые у гаркуновцев.

Лобовой кавалерийский удар конников Ефрем Гаврилыч решил возглавить сам.

Оставшиеся два часа перед согласованным ударом провели на околице Чесноковки, где устроили летучий митинг. Слух об истреблении отряда Гаркунова облетел окрестные заимки. Толпы крестьян из Маральей пади и ближних заимок верхами на вислобрюхих лошаденках, на санях спешили в партизанский штаб. Дома, дворы, единственную улицу Чесноковки затопили люди и кони. А толпы народа все прибывали. Человеческое половодье залило окраины. Шумный табор, ржание лошадей, воинственный дым костров, разложенных на снегу… Красные знамена на санях, красные флаги на крышах домов, алые ленты в гривах лошадей, на папахах и зипунах.

Агафья Зиновьевна Коробицына из деревни Маралья падь вытащила на трибуну невестку Аксинью — молодую, высокую, черноволосую женщину.

— Мужики! — придушенно-хрипло сказала старая женщина, и стало так тихо, словно люди перестали дышать, только звонкое ржание лошадей было слышно в деревне. — Мужики! — с гневным, страстным накалом в голосе повторила Агафья Зиновьевна и снова, задохнувшись от волнения, схватилась темными, скрюченными пальцами за грудь.

Жарко дышала толпа. Снег скрипел под ногами. Перекликались растревоженные петухи в деревне.

— Сутки назад Гаркунов зарубил моего сына Василья, — говорила Агафья. — А вот у нее, Аксиньи, снохи моей, — мужа. — Старуха глубоко вобрала в грудь воздух. — И после всего этого нас разболокли догола и погнали плясать… А после — к вам в Чесноковку расстреливать… И вот смотрите, мужики!

Старуха распахнула тулуп на снохе и сама обнажилась до пояса.

Старая Агафья Зиновьевна и ее невестка стояли перед многолюдной толпой, и все видели черно-багровую грудь старухи и зебровую спину молодой женщины.

— Смерть Елазичу! — задыхаясь от гнева, выкрикнула Агафья Коробицына.

И словно ураган подхватил людей:

— Смерть!

— По коням!

Люди бросились к лошадям. Трясущимися руками разнизывали чересседельники, супони. Сани оставили прямо на площади.

Началась дележка отбитого оружия. Двое мальчишек-подростков, пешком прибежавших из соседней заимки, ухватились за старый, ржавый тесак — один за рукоятку, другой за ножны. Каждый тянул к себе — разлетелись в разные стороны: у одного тесак, у другого ножны.

Кому не хватило винтовки, дробовиков, железных вил, топоров, выкручивали оглобли из саней.

— Стопчем! Под ногами стопчем! — кричали вновь влившиеся в отряд партизаны.

Невестка Агафьи Зиновьевны Коробицыной — черноволосая Аксинья вырвала топор у какого-то партизана, схватила первую попавшуюся лошадь и беркутом взлетела в седло.

Как тысячу лет назад по набатному сполоху, мирный русский народ вновь преображался в суровых мстителей.

На последней остановке за увалом, километрах в двух от Коржихи, прискакавший от Кирилла Лобанова связной Васька Сокур что-то сообщил выехавшему навстречу командиру.

Ефрем Гаврилыч торопливо повернул вороную свою красавицу и, не подъехав еще, издали повелительно крикнул:

— Ра-а-а-вняйсь!

Бессознательным движением Варагушин надвинул папаху на лоб и вырвал из ножен сверкающую свою шашку. Послушная еле заметному движению повода, горячая кобыла, поджав круп и присев на задние ноги, казалось не переставляя передних, стремительно повернулась к замершим конникам.

Преображенный, стоял перед строем командир. До этого Ефрем Гаврилыч Алеше и даже Никодиму казался больше необыкновенным хозяином, для которого забота о полушубках, о сытой лошади, о хорошо пропеченном хлебе, о взрывающихся без «затяжки» гранатах составляла весь смысл жизни. Теперь, приподнявшийся на стременах, чуть побледневший от внутреннего жара, с глазами, горевшими огнем, широкоплечий, слитый с лошадью воедино, это был орел, взмахнувший крылами.

И весь отряд в краткий этот миг, в безмолвной устремленности людей и лошадей, чем-то напоминал стаю птиц, готовую вспорхнуть. Еще выше приподнявшись на стременах, вскинув над головой клинок, командир, вкладывая весь жар своего сердца, весь гнев, скопленный в сердцах стоявшего перед ним отряда, крикнул:

— Смерть колчаковскому последышу! — и, вместе со взмахом руки повернув лошадь, выпустил ее, как стрелу из лука.

Точно подхваченные ураганом, сорвались конники. Мощное «ура», вырвавшееся из многих сотен глоток, было услышано сквозь грохот канонады на дальнем конце деревни.

После боя, закончившегося разгромом Елазича, в избе тетки Феклы Алеша писал письмо — первое письмо отцу в Москву. Никодим и пестун сидели рядом. Настасья Фетисовна и Гордей Мироныч поили «чайком» Ефрема Гаврилыча.

Крупным, размашистым почерком Алеша исписал уже две страницы.

«…Таков мой друг Никодим!.. — Алеша взглянул на мальчика и снова склонился над четвертушкой бумаги. — …Сколько мне нужно рассказать тебе! Я так много видел. Прости, что пишу бессвязно. Кончаю. Итак, горячо любимый отец мой, жди меня с другом.

Дружба наша нерушима на всю жизнь».

Алеша подписал письмо, заклеил конверт и долгим взглядом посмотрел на Никодима.

Мальчики молча оделись, взяли пестуна и вышли на двор.

За час до захода солнца выпала пухлая пороша, укрыла измятый серый снег свежей, сверкающей лазурью. Вечер опускался на Чесноковку. В домах зажигали огни, топили печи. Воздух был тих и морозен. Из открываемых и закрываемых дверей вылетал густой пар. Деревня дымилась, как распаленный конь гонца, прискакавшего с радостной вестью о победе.

Алеша и Никодим взялись за руки и пошли по улице. Медвежонок, взвизгивая, то далеко обгонял друзей, то снова возвращался к ним.

Незаметно вышли за околицу деревни. Алеша заговорил о первой их встрече в тайге. Вдруг, остановившись, он схватил мальчика за руку:

— Ника! Милый мой друг! Я знаю, ты очень хочешь на военного командира выучиться, — я помогу тебе. Я заберу тебя в Москву. Я уже и отцу черкнул об этом… В Москву! Туда, где живет Ленин…

— На командира? В Москву? Где живет Ленин? Меня?! — Никогда Алеша не видел более удивленного лица Никодима. — Алеша, да ты спятил! — Никодим сорвал папаху с головы Алеши и дотронулся до его лба рукой. — Лоб в нормальности, но умом ты тряхнулся… — снова было заговорил Никодим, но, взглянув Алеше в лицо, вдруг замолчал.

Легонькая, офицерская, из морозно-дымчатой мерлушки папаха Алеши вдруг закачалась в руках Никодима.

Друзья стояли один против другого с опущенными глазами.

Медвежонок, несколько дней находившийся в заточении в своем хлевке и соскучившийся по ребятам, терся головой и спиной то около одного, то около другого, но они не обращали на него внимания. Пестун лег на дорогу и, положив голову на вытянутые лапы, казалось, тоже задумался.

Морозный синий вечер сгущался в хрусткую, сверкающую и по снегу, и по лапам елей, и по небу самоцветными каменьями, звездную ночь.

Алеша без слов взял папаху из рук Никодима, натянул ее до самых ушей и один пошел в деревню.

Никодим и медвежонок остались у околицы на дороге.

Ночевал Алеша у хлебопеков.

На другой день Алеша задержался в штабе. Многие из вновь вступивших партизан с ближних заимок и деревень разъезжались по домам. Варагушин поручал Алеше то составить арматурные списки на обмундирование и оружие, то писать подробные донесения о последних событиях в штаб партизанских групп, связь с которыми восстанавливалась.

Никодим уехал с поручениями в родное село Маральи Рожки.

Потом Алеша отправился с Жариковым в Усть-Утесовск по делам отряда. За это время Никодим с отцом и эскадроном партизан гонялись за бандой «черных гусар».

Вернувшись из Усть-Утесовска, Алеша с Жариковым тоже были брошены с отрядом к монгольской границе, на борьбу с остатками разбитой белогвардейщины.

Встретились друзья только через полгода в родном селе Никодима.

Загоревший в горячих песках Монголии, еще более повзрослевший Алеша и заметно вытянувшийся и окрепший Никодим в первый момент стояли один против другого, удивленные происшедшими переменами в их фигурах и лицах.