Три поколения - Ефим Пермитин

— С Кобызевым связались. Но больше половины маральинцев арестовано, часть расстреляна. Все же тринадцать партизан на лыжах влились к Лобанову. Разведка и охранение гаркуновцев вышли. Взводный на Стремнинском перевале пропустил их без выстрела, остался в тылу…

Жариков и Варагушин переглянулись. Ефрем Гаврилыч наклонился к разведчику и сказал ему:

— Передай Лобанову: молодец! Пусть действует в дальнейшем по усмотрению — ему видней…

— Андрей Иваныч! — вдруг сказал Варагушин. — А насчет Леши… напиши Лобанову записку… Пусть накажет маральинцам, чтоб не того… понимаешь? Напиши! Не идет он у меня из головы всю ночь…

Жариков достал блокнот и, склонившись к самой бумаге, написал записку.

— Передашь Лобанову, он знает…

Партизан повернул лыжи, забрал круто по хребту и растаял между деревьями. С уходом разведчика нависла гулкая тишина. Но в этой мглистой, дымчатой тишине воображение рисовало и скрытое движение разведки, и охранение противника.

Чуткое ухо начинало улавливать издалека вороватый скрип снега, отдающийся в сердце. Далеко-далеко в мутной морозной мгле фыркнула лошадь… Глаза всех были устремлены в таинственную мглу. За спиной, совсем рядом, внизу, была тихая, словно вымершая, деревня. Ни одного огня в окне, даже собаки не лаяли.

И вдруг в настороженной, звенящей тишине на северной окраине Чесноковки лопнул выстрел, другой. И вскоре покатилась жаркая перестрелка. В отрывистые и резкие хлопки винтовочных выстрелов ворвался сухой непрерывный ливень пулеметов. Только очень опытное ухо и на близкой дистанции смогло бы отличить звуки сильных деревянных трещоток от хищного клекота настоящих пулеметов.

— Ну, началось! — сказал Ефрем Гаврилыч и, сняв папаху, пригладил волосы.

Занималась заря. Морозный пар поднимался над землей. На фоне зари отчетливо вырисовывались пушистые сосны в инее.

Дозор противника заметили издалека. Всадники — их было трое — ехали тихим шагом. На каждом повороте дороги останавливались и долго всматривались в седой, синеватый сумрак.

Никодим одним из первых увидел их своими зоркими глазами. Они крутили головами и, казалось, обнюхивали воздух, как осторожные звери. Все три разведчика были на белых конях и в маскировочных халатах. Издали дозорные походили на снежных баб, посаженных на вылепленных из снега же лошадок… Вот один слез с коня и нырнул в тайгу, следом за ним — другой. На дороге остался только коновод с лошадьми. Вскоре к тому же повороту подъехала еще группа всадников, но уже более многочисленная и на разномастных лошадях.

Никодим насчитал двенадцать человек. Мальчик выбрал себе одного, самого рослого, на большой лошади, и, прищурив глаз, мысленно прицелился в него: «Эх, и срезал бы я тебя!»

И эти двенадцать, за исключением двоих, оставленных с лошадьми, скрылись в лесу. Минут через двадцать быстрым шагом, словно и не опасаясь никого, подошел взвод пехоты и также скрылся в лесу.

Никодим нисколько не боялся их. Мальчик верил в силу заложенных фугасов, в мазюкинскую пушку, грозную на близком расстоянии, в груду камней, в березовую жердь тетки Феклы… Верил в Ефрема Гаврилыча и Жарикова. Он был глубоко убежден, что даже армия сосен и пихт тоже за партизан. Правда, сердце Никодима билось часто, но он взглянул на спокойное бородатое лицо отца, в ласковые глаза матери и улыбнулся.

Нет! Никодим ни на минуту не сомневался в победе. Радостное возбуждение гасло только при мысли об Алеше, но с каждым новым появлением противника он все реже вспоминал о друге.

Пехота была уже совсем близко от ущелья, как из-за дальнего поворота дороги вывернулась скачущая в снежном дыму сотня. Охотничий азарт захватил Никодима: он забыл об отце, о матери, о самом себе. Колышущаяся на бегу колонна ближе, еще ближе. Стали выделяться головы, плечи скачущих. Губы мальчика шевелились. Он не мог улежать за камнем и, привстав на колени, шептал:

— Сейчас!.. Ох, сейчас!..

Мертвая тишина была кругом, только слышался нарастающий гул сотни, перешедшей с рыси на галоп.

«Топ… Топ…» — отдавалось в сердце Никодима.

Обрывки туч покраснели на востоке. Снег на Стремнинском перевале вспыхнул ярко, до рези в глазах. Совсем близко, — Никодиму показалось, будто под самыми ногами, — грянул жиденький залп партизанского полевого караула, и по дну ущелья быстро побежали люди.

Никодим видел, как с ближней к ущелью поляны без единого выстрела поднялась со снега серая лавина шинелей, и с широко раскрытыми ртами, из которых вылетал пар, солдаты бросились вслед за полевым караулом в гулкую дыру ущелья.

Мальчик вскинул винтовку к плечу, но отец рванул его к себе и крепко зажал между колен.

— Убью! — прошептал Гордей Мироныч в ухо сына.

Никодим даже не пробовал освободиться. Только очутившись в сильных коленях отца, мальчик почувствовал, как у него стучат зубы и волосы, точно живые, поднимают папаху на голове.

«Топ… Топ…» — ураганом надвигалась скачущая в карьер сотня, окутанная снежной пылью. Никодиму уже были видны вырванные из ножен взблескивающие, зеркальные клинки сабель. Мальчик с трудом оторвал глаза от сотни и посмотрел вокруг. Партизаны лежали, прижавшись к камням. Потап Мазюкин припал к пушке; Ефрем Гаврилыч и Жариков у пулеметов, руки наложены на затыльники «максимов».

Отец, жарко дышавший в самую шею; мать с прядью волос, выбившихся из-под платка и обындевевших, как паутина. А дальше — женщины, женщины вперемежку с партизанами, тетка Фекла с березовой жердью.

Подобно вешней реке, ворвались в ущелье первые взводы пехоты. На Стремнинском перевале раз за разом гулко ударила батарея. Словно лед на реке треснул. Тайга с шумящим грохотом подхватила и широко разнесла мощный гул пушечных выстрелов.

Невидимые снаряды, шумя и свистя, как стая птиц, пронеслись высоко над кручей ущелья. Только по линии их лета в морозном воздухе пролег дымчатый след.

Кони скачущей сотни, рвали снежную корку дороги. Тихо было на круче гребня. Никодим закусил губу и оцепенело следил за накатывающейся грозной силой.

— Ну! Ну!.. — подавшись всем телом в сторону Мазюкина, шептал мальчик. — Да ну же! — выдохнул он со стоном.

Но Гордей Мироныч, очевидно, и сам, так же как Никодим, напряженно ждал выстрела пушки и не слышал голоса сына.

И вдруг, когда сотня, окутанная снежной пылью, как смерч, ворвалась в ущелье, стальной ливень грянул с неба. Горластый вскрик мазюкинской пушки, треск пулеметов, грозный взрыв фугасов… Сноп черно-багрового пламени, земли, камней, изуродованных тел людей и лошадей взлетел выше скал. Горы вздрогнули и, казалось, раскололись. Дымом и пороховой гарью заволокло ущелье.

Разорванная надвое, колонна шарахнулась вспять. В стремительном движении задние налетели на передних, сшиблись, смешались. Десятки скошенных пулеметным и ружейным огнем лошадей и всадников запрудили дорогу. А стальной ливень поливал и сметал расстроенные ряды конницы…

Скакавший сзади вахмистр Грызлов взмахнул саблей, приказывая рассыпаться по поляне перед ущельем, но рука его не сделала и полного движения, оборвалась с вывалившимся клинком, а лошадь, раненная в грудь, поднялась на дыбки, топча людей, и рухнула.

Потап Мазюкин бегал вокруг застопорившей пушки, размахивал руками и плевался. Замолк он, только когда пуля ударила ему в грудь. Бронзовый атлет, раскинув руки, упал, обняв свое детище в последний раз.

Тетка Фекла, сбросив в ущелье и жердь, и все камни, металась по краю обрыва, обезумело хватая все, что попадалось под руку: куски снега, корзинки из-под хлеба. Бросая, она выкрикивала страшные ругательства…

Никодим не помнил, как и когда он расстрелял все патроны, как спускал камни на головы мечущихся в узком ущелье людей. Ярко запечатлелось, как после одного из его выстрелов скакавший по ущелью на гнедом гривастом коне высокий всадник свалился, серая папаха упала на снег, лошадь помчалась дальше. Никодим радостно закричал, но упавший человек поднял руку с револьвером и выстрелил в него. Тогда Никодим схватил булыжник и сбросил на голову лежащего на боку офицера.

Ни отца, ни матери уже не было рядом с мальчиком: они вместе с женщинами и партизанами сгрудились у выхода из ущелья к Чесноковке. Никодим бросился туда же. Еще не добежав, мальчик увидел, как залегшие за утесами партизаны били из винтовок и дробовых ружей, как вспыхивали дымки и дергались после выстрела стволы.

На крутом спуске ноги сами неслись неудержимо. Никодим перескочил через труп женщины, лежавшей вниз лицом на краю обрыва. Черный подшитый валенок показался ему страшно знакомым, но Никодим не мог задержаться и пробежал дальше. На поле, среди борон, опрокинутых вверх зубьями, бились раненые лошади, ползали люди, и в них-то и стреляли партизаны, а женщины бросали камни.