Мартиролог. Дневники - Андрей Тарковский

Я: «Как это символ России? Бог с Вами, Борис Владимирович, что Вы говорите!»

Ну и идиот! Да и вообще, весь уровень обсуждения — убрать «водку», «посошок на дорогу», «ордена несут» (как у нас!), «Весь этот мир им помочь не может» (а мы, страна развитого социализма?). Какой-то ужас.

«Голос Америки» якобы вещал, что американские врачи едут в СССР лечить Брежнева и берут с собой аппарат для исследования опухолей головного мозга. Боже мой! Что будет, когда он умрет? Что начнется? Куда пойдем? Одному Богу известно. И еще то известно, что лучше не будет, а только хуже.

Кажется, с фестивалями «Сталкеру» «не светит».

Все русские гении думали о том, что их величие не может идти от плоской, бессмысленной почвы, и называли свою страну Великой, а будущее мессианским. Они чувствовали, что они «глас народа», и не хотели быть «гласом вопиющего в пустыне», а хотели воплотить в себе суть если народа, то только Великого, и если страны, то только с великим будущим. Пушкин — скромнее других («Памятник», письма Чаадаеву, в которых говорил о предназначении России только как о буфере для Европы). И только потому, что гений Пушкина — гармоничен. Гений же Толстого, Достоевского, Гоголя — гений дискомфорта, дисгармонии, воплощенный в конфликте авторов с желаемым в их замысле. Достоевский не верил в Бога, но хотел. Нечем было верить. А писал о вере. Пушкин выше всех оттого, что не вкладывал в Россию абсолютного смысла.

Ермаш звонил в Комитет по печати и в «Искусство», чтобы не очень прижимали «Сопоставления». Может быть, это только для красного словца. Рассказать Ольге Сурковой.

Энн Реккор прислал рукопись Кросса для сценария. Правда, перед этим он переделал договор с 6 тыс. на 4 тыс… Попросить Ларису позвонить. Обидно. А я как-то не сообразил, что и прошлый сценарный договор должен был быть на основе современной эстонской прозы. Почему же вдруг срезать сумму договора? Не дело. Надо переиграть.

Может быть, есть смысл заняться эстонским сценарием — все-таки деньги. Ермаш настаивает на «Идиоте». Надо во что бы то ни стало делать в Италии «Путешествие».

Вечером, 15-го. Сегодня приходил Фридрих Г[оренштейн]. Через 2–3 года он (если уедет за границу, на что надеется) станет знаменитым.

Мама, Отец: вот в чем вопрос.

А что если поставить Кастанеду «Дона Хуана»?

А «Сталкер», кажется, получился самым лучшим из всех моих фильмов. Коля Ш[ишлин] и Станислав К[ондрашов], по-моему, не поняли. Наверное, не могут поверить в мою наглость и находятся в недоумении.

Ответить на телеграмму из Ташкента. Попросить Аркадия переделать финал.

Надо позвонить Сурковой насчет звонка Ермаша в Комитет по печати и «Искусство» по поводу «Сопоставлений».

Большое количество несчастных случаев после детских прививок: из-за недоброкачественных вакцин, из-за грязи. Даже врачи своим знакомым и близким не рекомендуют делать детские прививки.

Картина сдана, несмотря на усилия Бондарчука. Это касается комитетского обсуждения «Сталкера».

Опять Ольга приходит в десятом часу ночи! Ох, будет Лариса плакать горючими слезами, да будет поздно! Распустила она доченьку.

Вчера звонили из Союза кинематографистов. Чехи собираются в толстом литературном журнале издать сценарий «Зеркала».

[Текст вырезки из «Известий» от 8.2.1979 г., см. Приложение{1}[6]]

Это частное письмо в адрес Н. Зоркой в связи с ее статьей в «Кинопанораме» обо мне (где-то осень прошлого года):

«Глубокоуважаемая Нея Марковна:

Прочла в свежей „Кинопанораме“ Ваши „Заметки к портрету Андрея Тарковского“, и мне захотелось Вам написать.

Я не знакома с Тарковским. До меня, как до многих, лишь доходят рассказы о его трудной судьбе, мужестве, бескомпромиссности, о трудной судьбе почти всех его фильмов. (В чем отчасти повинен и Ваш цех критиков, и что сами Вы признаете.)

Я — лишь зритель его фильмов. Фильмов, которые не кажутся мне таинственными, как иероглиф. Мне понятны мысли Тарковского, его историзм, его озабоченность судьбой России. Форма его фильмов, возможно, и сложна, и потому кто-то, выходя из рабочего клуба, как Вы пишете, может действительно не понять фильм Тарковского. И это действительно тревожный знак. Однако повинен тут не столько Тарковский, сколько „незнанья жалкая вина“, ибо наш зритель не видит сложных фильмов Пазолини, Бунюэля, Алена Рене, Феллини — тех больших художников, которые работают в мировой культуре и среди которых Тарковский занимает ведущее место.

Форма фильмов Тарковского, возможно, и сложна, но мне они понятны, я люблю его фильмы. И знаете, мне даже кажется, что он, Тарковский, говорит простые вещи… И потому, знаете ли, мне как-то не важно, почему мертвая птичка (и чего она символ?) капнула перышком на простыню. И уж совсем мне не интересно, что Дама в темном платье из „Зеркала“ — это директор картины Тамара Огородникова (что, кстати, знает узкая каста посвященных!). Для меня эта сцена таинственна и прекрасна, потому что метафорична. Я могу только блуждать в своих фантазиях, гадая, что Дама эта — внутренний голос героя, „свой Бог“, который есть у каждого человека, то вдохновение, которое редко нисходит, чтобы человек мог разгадать спущенный ему шифр судьбы. Или это — Поэзия…

Эта сцена, по слову Цветаевой, самознак и самосмысл, необходимый в фильме Тарковскому. Так я думаю. Ну, а критик — ведь он всего лишь вторичен, не правда ли? Он толкователь. Это не уничижение. Это его место. Мера его свободы и дистанции. Неукоснительность его „на Вы“ с художником. А так ли уж Вы, Нея Марковна, убеждены, что окончательностью слов можно дознаться до смысла и самосмысла, не убив их?

Я Вас спрашиваю об этом неслучайно, потому что у Вас, критика такого таланта и ранга, стишком часто встречаю в этой статье нарушение этических норм, нарушение этого неукоснительного „на Вы“ с художником. Со сверкающей свободой Вы пишете, например: „Ведь легко вывести формулу таланта балерины или живописца; определить формулу таланта кинематографиста — мы еще не умеем“. (Прелестно это скромное еще…)

Нея Марковна, но почему в чуждом Вам ремесле, в заведомо чуждом Вам роду искусств Вы убеждены, что эта формула так легко выводима? И кому она нужна? Я представила себе наш балет в виде некоей таблицы Менделеева. Уланова, Плисецкая, Васильев… И у каждого формула! А какая формула, на Ваш взгляд, у Анны Павловой, у Марго Фонтейн? И дальше — все, о чем Вы пишете, вызывает уже скепсис, раздражение, недоверие. А уж когда Вы беретесь давать Тарковскому советы — побольше легкости, юмора, скепсиса в отношении к своему художеству, когда Вы желаете ему преобразиться в Иоселиани, то тут уж позвольте Вас спросить: что это за дурная развязность? Откуда она в Вас? А уж что до „моцартовского“ — „куда уж больше!“ — легкого начала то после превосходной книги Чичерина о Моцарте эти эпитеты в устах критика просто бранные потому что невежественные!