Леший в погонах - Александр Александрович Тамоников

Боэр открыл дверь и спустился в землянку. Анна тут же поднялась с лежанки и, прикрыв детей одеялом, с тревогой посмотрела на офицера. Она чуть повернула колесико, увеличивая язычок огня в керосиновой лампе, чтобы видеть глаза Йозефа. Немец сел за стол напротив женщины и сложил руки перед собой.

– Рассказывайте, – потребовала Анна. Сейчас ей важно было знать правду, всю правду, а о будущем она догадается сама, потом догадается.

Боэр нахмурился, снял с головы кепку и положил на стол. Спокойно пригладил волосы на голове, потом расправил ремень под пиджаком, на котором висела кобура с пистолетом. Анна смотрела на все эти движения, манипуляции и ждала, понимая, что долго ждать она не сможет, что нервы ее на пределе. Что она сделает? Она не знала сама, но понимала, что впадет в истерику.

– Я все понимаю, фрау Анна, я знаю, чего вы от меня ждете. Но поверьте, мне нечем вас успокоить.

Женщина стиснула руки, а по ее лицу расползлась смертельная бледность. В один миг рухнуло все. Нет, не ее прошлая жизнь, не воспоминания, не мечты о счастливом будущем ее семьи. Разом рухнул весь мир. Нет мужа, нет Германии. Есть только ужас бомбежки, ужасная смерть вокруг, которую она пережила, обугленные останки солдат. Смерть, грохот, ад! И из этого адского ужаса она попала к русским женщинам и детям. И никто ее не убил, не разорвал от ненависти на части, не бросил ее детей голодным псам. А ведь Анна там, на дороге, поняла, ощутила, чем жила эта страна, этот загадочный и так ею не понятый Советский Союз. Эти люди переживали такое же в Ленинграде, голодая, замерзая и погибая от артобстрелов и бомбежек, эти люди заживо горели под завалами домов в Сталинграде, эти люди, которых она не считала за людей потому, что ей так вбивали в голову все, включая и мужа, вдруг оказались людьми. Добрыми, беззлобными, умеющими прощать. Милосердными – вот смысл какого слова вдруг поняла, ощутила всем своим существом эта женщина, жена начальника отделения гестапо в этой стране. Он сидела, чувствуя, как в ней все горит адским огнем, а Йозеф все что-то говорил.

– Мы машины вашей не нашли. Хотя меня там не было, я выходил из окружения, но наши сотрудники из местного отделения сразу выехали на место трагедии. Ваш муж, говорят, еще был жив, когда его подобрали. Там было все ужасно, много убитых, много сгоревшей техники. Но мы верили, надеялись, что вы выжили, когда выяснилось, что вашей машины там нет. Мы и предположить не могли такого. Ах, старый мудрый Отто! Он спас вас, уехав в лес. Он, раненый, вез вас, пока не умер.

– Отто умер здесь, и его похоронили русские, – помертвевшими губами произнесла Анна. – А где похоронили Николаса?

– Я не знаю, – замялся Йозеф. – Кажется, на кладбище при госпитале. Или в братской могиле там на окраине…

– Штурмбаннфюрер СС Николас Альбрехт не заслужил индивидуальной могилы? Его положили в общую? – тон у женщины был ледяным и ненавидящим.

– Я действительно не знаю, но я обязательно уточню, фрау Анна. Я соболезную вам, всем сердцем. Но сейчас мне бы хотелось задать вам еще несколько вопросов. Какие вещи грузили в машину, когда вы уезжали, когда эвакуировался отдел?

– Какие вещи, о чем вы говорите, оберштурмфюрер Боэр? Погиб ваш начальник, ваш командир, а вы говорите о вещах? Что с вами, господин офицер?

– Не горячитесь так, фрау Анна, прошу вас, – примирительно заговорил Боэр. – Речь идет о вещах более важных, чем человеческая жизнь, речь идет об интересах рейха…

– Что? – вспылила Анна, чувствуя, что ее душит обида, злость, горе. – Важнее человеческой жизни? Важнее жизни моего мужа, моих детей? Вы заговариваетесь, господин офицер!

– Прошу вас, вы немецкая женщина, дело вашего мужа не может не быть и вашим делом. Портфель, вспомните, был ли в машине черный кожаный портфель?

– Вы глухой или таким пытаетесь казаться, – женщина со стоном закрыла руками лицо.

Боже, как она сейчас ненавидела этого человека, как она ненавидела всех тех, кто пришел в этот лесной поселок, где нет врагов, нет русских солдат. Здесь вообще нет мужчин, а есть только несчастные женщины и голодные дети. Анна вспоминала, как она в гарнизоне занималась вопросами немецкой семьи, как устраивала семейные праздники, рождественские торжества, концерты. Как она заботилась, чтобы немецкий дух не иссякал в семьях ее народа, чтобы дети в них воспитывались в чисто немецком духе. А здесь она увидела других детей, русских детей и русских женщин. Она увидела другое горе, и сердце матери обливалось кровью. Анна лишь трясла головой, сжимая руками виски и не слыша, что еще говорит Боэр.

Обойдя караулы, Сосновский долго стоял за деревом, наблюдая за своим часовым в центре поселка. Тот топтался на открытом пространстве, потом подсел к костру и стал побрасывать туда ветки, чтобы площадь между землянками была освещена. Потом он что-то достал из кармана и принялся жевать. «Молодец, – подумал Сосновский, – сейчас мне такие нарушения в несении службы только на руку». Медленно опустившись на колени, он не торопясь приблизился к крыше землянки, в которой заперли Когана. Большую щель между крышей и боковой бревенчатой стеной он заметил еще днем. Бросив в щель камешек, Сосновский подождал, а затем бросил еще два побольше.

– Боря, – позвал он громким шепотом. – Борис!

– Миша? – голос Когана звучал ровно, даже чуть насмешливо. – Думал, ты спишь уже. А кто службу будет бдить?

– Ты как там? – пропустив мимо ушей шуточки Когана, снова спросил Сосновский. – Тебе руки развязали?

– Нет, путы слабые, но не развязать.

– Держи нож! Сможешь разрезать веревки?

– Смогу, – задумчиво отозвался Коган. – А дальше-то что? Деру давать и тебя тут одного бросить? Давай вместе, Миша, я знаю, где архив спрятан.

– Вот бери его и уноси ноги, а я тут один справлюсь. Я свой у них, мне этот молодой гестаповец жизнью обязан.

– Ты веришь в честность гитлеровцев, в порядочность и в то, что у них долг платежом красен. Я же вижу, они же готовы всех тут перебить, чтобы никто, не дай бог, не сбежал и партизанам не рассказал про них и про их архив. Думаешь, рука дрогнет у твоего гестаповца?

– Знаю без тебя, что ты меня воспитываешь! Ладно, Боря, я сейчас даже предположить не могу, что этот Боэр задумал. Может, и пытать начнет всех по очереди, чтобы выдали архив, может, матерей начнет пугать пытками детей. Нам нельзя до