«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав - Евгений Дюринг

лишь постольку, поскольку не имеется налицо никакого принципа взаимного ограничения. Не мешать друг другу, приняв наперед за норму равенство в притязаниях, – такой максимой нельзя уже обойтись там, где имеются налицо исторически чрезмерно расширившиеся присвоения и где дело идет о том, чтобы следующим, так сказать, эпигонам, уже не находящим никаких бесхозяйных частей природы, несмотря на это, открыть доступ к какой-либо её части, в особенности же к необходимому участку пахотной земли. Если бы даже вначале, в момент более значительных присвоений, не имела места никакая несправедливость, но лишь одно в то время невинное расширение владения, то все-таки впоследствии отношение было бы изменено тем обстоятельством, что и другие являются соконкурентами в пользовании общими естественными угодьями.

В таких фундаментальных вещах не только одновременно живущие, но и позднейшие поколения должно рассматривать, как неудобных конкурентов. Чисто историческое изменение дела приобретает здесь вес. Правда, никто не должен быть ограничен в приобретенных им правах без эквивалента; но с точки зрения растущей конкуренции в обладании природой и её хозяйственными благами, нужно задать себе вопрос, в какой степени может отдельная личность удерживать эти блага в своем распоряжении? Должен ли, например, земледелец иметь во владении лишь столько земли и почвы, сколько он может обработать руками своей семьи и при некоторой посторонней помощи? Это очень сложный вопрос, ибо скот, и особенно лошади, необходимые для сколько-нибудь широкого ведения хозяйства, должны быть приняты в расчет и потому должны увеличить количество человеческих сил, при помощи которых может идти надлежащим образом и достаточно широко сельскохозяйственное производство. В этом смысле сельское хозяйство обладает весьма понятной тенденцией к некоторому расширению, и ограничение его простым семейным хозяйствованием, с правильной точки зрения, не может считаться абсолютно нормальным.

4. Решение проблемы, кратко охарактеризованной выше, при ближайшем рассмотрении кажется как бы тупиком, из которого нет выхода. Поэтому сама постановка задачи должна содержать ошибку, и эту ошибку, к счастью, можно отыскать. Ссылка на то, что природа, которую не произвел человек, должна быть доступна всем, имеет приемлемый смысл только для первоначальных состояний, следовательно, и позднее только там, где природа еще бесхозяйна. Совершенно не считаясь с тем, что однажды бывшая в хозяйстве почва не является уже только природой, но есть отчасти продукт улучшающей культуры, уже сама воля человека, отграничившего себе собственность, должна уважаться как таковая. Только там, где это отграничение само по себе наперед уже было несправедливостью, т. е. основывалось на насилии, – только там оно не может и впоследствии стать подлинным правом; самое большое, оно может иметь силу лишь внешнеюридического права на основании давности и ради порядка.

Получаются непреодолимые трудности, как только мы сколько-нибудь приблизимся к чудовищной мысли о практическом пересмотре неправильного исторического образования собственности. Именно, оказывается, что даже невинное, по нашему предположению, излишество в фактическом расширении землевладения не могло иметь места без иного рода побочных обстоятельств, на самом-то деле заслуживающих обвинения. Для земельного хозяйства нужны человеческие силы, и простого семейного хозяйствования не далеко хватает. И потому если нет налицо, по меньшей мере, косвенно зависимых работников, которые, как не владеющие землей, надолго вынуждены выполнять услуги за плату, то для отдельного собственника нет никакой возможности расширить свое земельное хозяйство дальше известных, весьма умеренных границ. Да и пользование оружием, при помощи которого данная область удерживается в исключительном владении, должно остаться крайне ограниченным, пока отдельная личность не располагает ничем, кроме своей собственной силы. Только когда ей повинуются другие, может она утвердить более широкое свое господство.

При рассмотрении всех этих обстоятельств обнаруживается с полнейшей ясностью, что историческое порабощение человека человеком предшествовало более или менее насильственному завладению почвой. В нашей указанной выше чисто дуалистической схеме предполагалась свобода, основанная на равенстве. Но если мы представим себе процесс противоположный, так чтобы один сделал другого рабом вполне или только отчасти, то в последствиях такого насилия тотчас обнаружится, как через господство над личностью может быть несправедливо и искусственно расширено господство над почвой. А почему многие порабощаются одним, или, по крайней мере, в смысле владения орудием становятся в зависимость от одного, это объясняется отчасти слабостью, отчасти тяготеющим к вожаку хищничеством примкнувших к нему элементов.

Итак, в то время как справедливая собственность есть образование, возникающее из индивидуально-свободной воли, которая не насилует свободной воли других, хищническая собственность наперед уже носит на себе печать насилия. Поэтому хищническая собственность и принимает обыкновенно форму вооруженного господства, что и доказало в особенности образование феодальной собственности.

Отягощенная такой исторической традицией с её непосредственными следствиями, наша современность не сможет, однако, выйти из хаоса несправедливости и полуправа, предприняв устранение старого насилия при помощи нового насилия. Законодательное раздробление больших владений, кроме того, еще укрепило бы население в том наперед уже нездоровом представлении, что государство или вообще публичный режим насилия может стать родоначальником и творцом нормальной собственности. Публичный порядок может хорошо укрепить и охранить фундаментальные права, но он не является сам последним основанием, на которое эти права опираются. И потому сделают лучше, если откажутся от новых насильственных приемов и поищут средств, которые, правда, будут косвенно и более медленно влиять на зло, но зато затронут самые корни его.

Так как всякая ложная форма собственности основывается на ненадлежащем распоряжении человеческими силами, то и нужно освободить эти человеческие силы, т. е. эмансипировать личности, – и тогда основанное на наемном труде крупное владение распадается само собой. Раз сельскохозяйственные рабочие находят себе иные занятия и частью уходят из сел, тогда как остающиеся повышают требования, финансовая сторона крупного хозяйства тотчас же затрудняется. При таких обстоятельствах дело, в конце концов, должно само собой прийти к тому, что крупные владельцы сами будут рады раздробить свои имения и отчудить части их в пользу крестьян. Когда хозяйственные шансы владетелей крупных имений ухудшаются, это служит к выгоде режима умеренного владения. Все остатки порабощения, которых в селах еще много, должны быть уничтожены. Кроме того, надо позаботиться еще о том, чтобы крупное владение не избегало при помощи искусственных пошлин, удорожающих его произведения, заслуженного им в течение тысячелетии разрушения и надлежащей Немезиды. Чем скорее добьются того, что порция крупных владельцев будет оставлена за невозможностью удержать ее и уступлена за умеренную цену, тем лучше для всего общества.

Такого рода решение проблемы – единственное, которое согласуется и с чисто формальным правом. Если бы пожелали идти путем законодательного принуждения, вместо того, чтобы дать возможность действовать косвенным хозяйственным следствиям, то этим открылась бы такая варварская эра отчуждения собственности, которой границ и крайней дикости совершенно нельзя ни предвидеть, ни изменить. Не только пострадали бы одновременно всякого