Грант вызывает Москву. - Василий Ардаматский

Как только дверь за экс–начальником закрылась, Релинк подошел к Бульдогу, поздравил его с орденом и сказал:

— Твоя речь прекрасна, но после операции в типографии прошло больше двух месяцев, мы идем по твоему «верному» следу, а листовки, как прежде, выходят и выходят. Я думал, что ты в своей речи скажешь об этом хоть пару слов.

Бульдог мгновенно побагровел и хотел что–то ответить, но Релинк предостерегающе поднял руку:

— Не надо портить прекрасного впечатления от церемонии, — сказал он, скосив в злой улыбке массивный подбородок.

Релинк вернулся в свой кабинет, приказал адъютанту никого к нему не пускать и отключить все телефоны, кроме берлинского. Последнее время он все чаще так уединялся и обдумывал свою работу. Делать это ему посоветовал в телефонном разговоре Отто Олендорф, высказав предположение, что он погряз в повседневных мелочах и не умеет или не имеет возможности взглянуть на свою работу со стороны и объективно анализировать ее.

Но думай не думай, общая картина работы от этого не менялась. В городе продолжали происходить неприятнейшие события, а вся агентура СД, точно по сговору, уводила от этого основного, подставляя, как правило, весьма расплывчатые, а главное, третьестепенные цели. В пору подумать, что непрекращающиеся диверсии, уничтожение комитета Савченко, организованное бегство пленных из лагерей, регулярное появление листовок, акты саботажа — что все это своими корнями уходит за пределы города. Но Релинк знал — это не так. Его главный враг находится в городе, и цели, по которым он наносит удары, выбираются обдуманно, и они, как правило, очень значительны. Чего стоит одна ликвидация Савченко! И этот удар нанесен именно в тот момент, когда люди Савченко начали активно сотрудничать со службой безопасности. А теперь они перепуганы насмерть; когда их начинают настойчиво привлекать к работе, они попросту исчезают из города. Релинк вынужден признать, что и разведка врага работает очень точно: они быстро установили, кто выдал похитителей шрифта в типографии, и ликвидировали его. «Чего же не хватает нам? — думал Релинк. — Что должны делать мы, чтобы тоже быстро и точно находить главные цели?..»

Он вынул из стола и начал внимательно перечитывать «Дело о похищении типографского шрифта» — единственное дело, которое явно коснулось того главного, неуловимого. Не протекло ли тогда меж пальцев что–нибудь такое, что могло приоткрыть тайну над другими силами главного противника. Релинк перелистывал страницу за страницей, и перед ним проходило недавнее…

Уже после первых допросов он понял, что наборщик — фигура случайная и малоинтересная. Он был полезен только тем, что указал второго участника кражи шрифтов — Ястребова, а вот тот оказался достойным противником.

Его привели к Релинку рано утром. В окно ярко светило солнце, и на лице арестованного особенно резко были видны черные следы побоев. Релинк знал, что Бульдог всю ночь трудился зря. Серые глаза Ястребова смотрели на него с какой–то спокойном, усталой злостью.

Релинк начал допрос. Переводчик, который всю ночь работал с Бульдогом, говорил медленно, сбивчиво и с какой–то безнадежной интонацией, точно он заранее знал бесполезность этого занятия. На первые два вопроса Ястребов не ответил, а когда Релинк задал третий, он сказал спокойно:

— Ничего полезного для себя вы не услышите, не тратьте зря время.

Переводчик, наверное, думал, что на этом допрос окончится и он сможет идти спать. Но его надежды не сбылись.

— Все, что вы могли бы нам сообщить, мы уже знаем, — сказал Релинк, приноравливаясь к спокойной интонации Ястребова. — И хотел бы поговорить с вами совсем о другом. Скажите, вы искренне уверены в своей победе над всеми нами, над Германией?

— Если бы не верил, не молился… — на вспухшем лице Ястребова мелькнула тень усмешки.

— Вы верите в Бога?

— Я верю в нашу победу. За нее отдал жизнь мой отец, и я сделаю это с готовностью.

— Мне нравится ваша аналогия. Действительно, ваша вера в свою победу так же абсурдна, как религия, — сказал Релинк спокойным ровным голосом, рассчитывая этим взорвать Ястребова и заставить его заговорить по–другому. Но Ястребов усмехнулся страшным черным лицом и отчетливо сказал:

— Вспомните этот наш разговор, когда вас поставят к стенке.

Релинку стоило большого труда сдержать ярость.

— Хорошо, я обещаю вам вспомнить, — Релинк изобразил на своем лице улыбку — сейчас надо было до конца использовать возможность заглянуть в душу этому типу. Он сдержался и спросил: — Но право же, любопытно, на чем держится эта ваша уверенность?

— Чтобы победить нашу страну, — спокойно, точно выступая в политкружке, ответил Ястребов, — вам надо убить всех до одного советских людей. А это не под силу даже вам. Выбьетесь из сил.

— Вы заблуждаетесь! — покачал головой Релинк. — Уже сейчас половина ваших людей работает вместе с нами для Германии.

— Неправда, с вами только предатели. Но не очень–то надейтесь на них. Чуть запахнет паленым, они разбегутся от вас в разные стороны, следа их не найдете.

Релинк не мог больше продолжать этот разговор и перешел к деловому допросу.

— Где типография, печатающая листовки?

Ястребов молчал.

— Кто принимал шрифты у наборщика?

Ястребов молчал.

— Вы здешний или вас сюда прислали?

Ястребов молчал.

Релинк почувствовал знакомый озноб, появлявшийся, когда он давал волю своей ярости. Он встал из–за стола, подошел к Ястребову и ударил его в подбородок снизу вверх. Ястребов вместе со стулом опрокинулся навзничь. Релинк подбежал к нему и стал бить его ногами в лицо, в грудь, в живот…

Ночью Ястребов был расстрелян.

«Вот она, моя ошибка, — думал теперь Релинк. — Мы поторопились с расстрелом. Надо было держать Ястребова в тяжелом режиме до тех пор, пока он не заговорит. Ведь вполне возможно, что стойкость его была не больше как истерикой после ареста, со временем он бы опомнился. А расстреляв его, мы потеряли последнюю нить следствия. Да, здесь ошибка. И вывод — никогда не следует торопиться…»

На телефонном аппарате замигала лампочка — по прямой линии вызывал Берлин. Релинк снял трубку и услышал голос Олендорфа. Просто удивительно умение этого человека возникать перед тобой в самое неподходящее время!

— Приветствую. Поздравляю, — сказал Олендорф своим неизменным телеграфным стилем. — Ордена за типографию вполне заслужены…

— Спасибо, — еле слышно пробормотал Релинк, пытаясь понять, есть ли ирония в поздравлении начальства.

— Типография — прямой ход к главному, — продолжал Олендорф.

— Я тоже так считаю, — вставил Релинк.

— Здесь и надо копать, — сказал Олендорф и замолчал, паузой как бы приглашая Релинка говорить.