Давно хотела тебе сказать (сборник) - Элис Манро

– И ребятишек к бабушке близко не подпускала. Пришлось мне самой туда ходить – и мыть больную, и обихаживать. Видела все своими глазами.

– В жизни ей этого не прощу!

Тетя Лина жила в постоянном тревожном напряжении – как я поняла много позже, ее всю жизнь преследовал страх. Она не позволяла детям купаться в озере из страха, что они утонут; зимой не разрешала им кататься с горок на санях из страха, что они свернут себе шею; не разрешала им учиться бегать на коньках из страха, что они переломают ноги и навсегда останутся калеками. И при этом нещадно их колотила из страха, что они вырастут лентяями, или привыкнут врать, или не научатся бережно обращаться с вещами и будут все ломать и портить. В лени упрекнуть их было нельзя, но с вещами они и правда обращались как попало, сплошь и рядом что-то разбивали и ломали, потому что наперегонки носились по дому и выхватывали все друг у дружки. И разумеется, чуть ли не с пеленок дети привыкли врать. Врали все как один, даже самые маленькие, врали упоенно, изобретательно, часто без всякой надобности, просто для практики, а возможно – и для собственного удовольствия. Все они непрерывно ябедничали и доносили друг на дружку, у всех были свои секреты; между ними то и дело заключались и распадались временные союзы. С малых лет у них проявлялись инстинкты безжалостных, циничных политиков. Когда их пороли, они вопили во весь голос. О сохранении собственного достоинства речь не шла – о нем они давным-давно забыли, а скорее и не догадывались. Надо орать, если мать тебя бьет, иначе она вообще не остановится. Руки у тети Лины были длинные и по-мужски сильные, лицо во время порки принимало выражение глухой безудержной ярости. Но проходило пять минут или три – и дети начисто обо всем забывали. Окажись на их месте я, подобное унижение запомнилось бы мне надолго, может быть, навсегда.

У дяди Джеймса сохранился ирландский акцент, от которого наша мама избавилась полностью, а тетя Доди наполовину. Голос у него особенно теплел, когда он называл детей по имени: Мэ-э-ри, Ро-о-нальд, Ру-у-ти. Он произносил это нараспев, с такой нежной грустью и ласковым укором, словно не понимал, откуда в его жизни взялись детские имена и даже сами дети и не разыгрывает ли его кто-нибудь. Но он никогда не заступался за них, не пытался уберечь от побоев, не противоречил жене. Могло показаться, будто все это его не касается. Могло показаться, что и сама тетя Лина не имеет к нему никакого отношения.

Самый младший из детей спал в одной постели с родителями, пока на свет не появлялся очередной младенец, который занимал его место.

– Твой брат раньше частенько наведывался ко мне, – рассказывала тетя Доди маме. – Нам с ним было что вспомнить, было над чем посмеяться. Поначалу он и ребятишек приводил, то двоих, то троих, потом перестал. И я поняла почему: боялся, что матери наябедничают. А со временем и сам перестал появляться. В доме-то она всему голова. Но он тоже своего не упустит – согласна?

Вместо ежедневной газеты тетя Доди получала только еженедельную, которая печаталась в городке, где мы сошли с поезда.

– Смотри-ка, тут пишут про Аллена Дюрана! Помнишь, кто это?

– Аллен Дюран? – повторила мама с сомнением в голосе.

– Ну да. Он теперь важный человек в Холстейне[42]. Женился на девице из Вестов.

– А что о нем пишут?

– Что-то в связи с Ассоциацией консерваторов. Держу пари – он рассчитывает, что его выдвинут. Точно, вот увидишь.

Она сидела в старой качалке, скинув башмаки, и посмеивалась. Мама сидела рядом, прислонившись спиной к деревянному столбу, на котором держалась крыша веранды. Они резали стручковую фасоль, чтобы закрутить в банки на зиму.

– Я вспоминаю, как мы его лимонадом напоили, – сказала тетя Доди и, повернувшись ко мне, пояснила: – Он тогда был совсем молоденький, приезжал на заработки, проводил у нас на ферме пару недель. Обычный парень, французский канадец.

– Ничего в нем французского не было, кроме фамилии, – сказала мама. – Он и говорить-то по-французски не умел.

– Теперь его не узнать. Он и религию сменил – в нашу церковь ходит, Святого Иоанна.

– Он всегда был неглуп.

– Да уж, это точно. Неглуп-то неглуп, но с лимонадом мы тогда над ним здорово подшутили. Вообрази себе, – тут тетя обратилась ко мне, – разгар лета, жарища несусветная. Нам-то ничего, мы с твоей мамой самую жару могли в доме пересидеть. А вот Аллену приходилось тяжко: он на сеновале вкалывал. Мой папаша возил сено с поля, а растрясать и ворошить должен был Аллен. По-моему, и Джеймса тогда звали помочь.

– Джеймс работал на погрузке, подавал сено снизу, – уточнила мама. – А твой отец нагружал подводу, утрамбовывал и отвозил.

– Вот я и говорю – Аллена определили на сеновал. Ты представить себе не можешь, что там творится в такое пекло. Просто ад кромешный. Вот мы с твоей мамой и решили отнести ему лимонаду. Нет, погоди, я что-то забегаю вперед. Сперва надо сказать про комбинезон. В середине дня мужчины делали перерыв, и вот, когда все уже садились за стол обедать, подходит ко мне Аллен, протягивает свой рабочий комбинезон и просит его подлатать – что-то там порвалось или по шву разъехалось. Так или иначе, ему с утра до самого обеда пришлось работать в старых брюках от костюма и в рубашке, он чуть не помер. Ну, рубашку-то он, наверно, во время работы мог скинуть. Ясное дело, в комбинезоне способней, все-таки воздух хоть чуть холодит. Видно, парню уже совсем стало невмоготу, если он решился меня попросить, он вообще-то был страшно застенчивый. Это сколько же ему тогда было?

– Семнадцать, – сказала мама.

– А нам с тобой по восемнадцать. Да, точно, ты на другой год уехала учиться. Короче, я взяла его балахон и стала зашивать, там была какая-то ерунда, на пару минут работы. Сижу я за швейной машинкой, там же на кухне, в углу, а ты обед подаешь. И тут меня осенило. Помнишь, я тебя окликнула, попросила подойти подержать мне материю ровно. А на самом деле я хотела тебе показать, что придумала. Только смеяться вслух было нельзя, мы даже переглянуться боялись – помнишь?

– Помню, помню.

– Потому что я надумала… зашить ему ширинку! Наглухо! Ну вот, все отобедали, снова взялись за работу, и тут нам пришла в голову идея насчет лимонада. Приготовили мы целых два ведра. Одно отнесли мужчинам на покос – поставили под дерево и крикнули им, чтобы пили, – а со вторым поднялись на сеновал и вручили Аллену. На этот лимонад мы извели все лимоны, какие были в доме, и еще уксуса добавили для крепости. Но даже если вышло слишком кисло, он бы все равно не заметил, до того ему хотелось пить. В жизни не видела человека, у которого была бы такая зверская жажда. Он зачерпывал ковшик за ковшиком, выпивал одним глотком, а под конец поднял ведро, запрокинул голову и допил все до дна, до последней капельки. А мы обе стояли и смотрели. И как мы только удержались, ничем себя не выдали?

– Ума не приложу, – откликнулась мама.

– Так вот, забрали мы пустое ведро, отнесли домой, выждали пару минут, а потом тихонько прокрались и спрятались в сарае рядом с сеновалом. Там тоже было пекло, не знаю, как мы не задохнулись. Короче говоря, уселись мы на мешки с комбикормом, вплотную к стене, нашли себе каждая по щелочке между досок или по дырке от сучка и давай смотреть во все глаза. Мы знали, что по малой нужде мужчины ходят в один и тот же угол амбара. Там к стене был приколочен желоб для дождя, вот они им и пользовались – это если работали наверху. А когда работали внизу, в коровнике, то скорее всего писали прямо в канаву для навоза. И вот проходит несколько минут – смотрим, Аллен направляется в тот самый угол. Бросил вилы и прямиком шагает в ту сторону, а рукой держится за причинное место. С нас обеих пот лил ручьем – и жара, и смех душит, а смеяться-то нельзя. Такие две заразы бессердечные! Аллен поначалу не особо спешил, но потом его, видать, совсем приперло, невтерпеж стало. Он засуетился, стал тянуть, дергать туда-сюда, никак не возьмет в толк, чтó там заело. Но я сработала на совесть, застрочила все крепко-накрепко. Кстати, как ты думаешь, когда до него наконец дошло?

– Думаю, быстро. Он ведь был не дурак.

– Да уж, ума ему было не занимать. Сообразил, что к чему, понял, чьи это проделки: не зря его девчонки лимонадом поили! Только одного не мог предположить: что мы спрячемся в сарае и будем оттуда шпионить за ним. Иначе он бы, наверно, не посмел.

– Точно бы не посмел, – решительно подтвердила мама.

– А впрочем… кто его знает? Может, он просто до ручки дошел, когда уже на все плевать. Короче, рванул он на себе этот несчастный комбинезон, содрал его к чертовой бабушке – и такую струю пустил! А нам открылась вся картина.

– Неправда! Он к нам спиной стоял!