Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

Но жизнь продолжалась, и надо было искать заработок. После нескольких лет отдыха от службы он был принят на работу редактором журнала «Иностранная литература» с конкретным заданием – редактировать переводы. Но одновременно он продолжал делать переводы вьетнамской литературы. После Нгуен Туана, То Хоая он перевел несколько других авторов, современных, но уже не было былого вдохновения (вдохновение переводчика зависит от степени любви!), когда зачастую у него не лежала душа переводить то одного писателя, то другого, но он делал это, так как уважал этих писателей как своих хороших друзей. Был один роман, который включили в «Библиотеку вьетнамской литературы», и он взялся его переводить, но когда внимательно перечитал его, у него возникло стойкое неприятие к тексту, до такой степени, что он договорился со мной: я буду переводить ему смысл текста, а он это будет излагать литературно, гонорар мы поделим пополам. Вместе с ним промучившись с этим романом, я прочувствовал на себе все тяготы перевода книги, которую, по правде говоря, не стоило переводить.

Закончив перевод вещей, которые ему не очень хотелось переводить, а затем занимаясь редактированием переводов других авторов, он постепенно начал ощущать, что желание работать уменьшается. Пройдя 50 летний рубеж, когда, наконец, рядом есть любимая жена и вполне приемлемые материальные условия, он уволился из редакции журнала, чтобы сосредоточиться на нескольких жизненно важных делах: один сборник классической прозы, один солидный сборник классической вьетнамской поэзии, а после них, последние десятилетия своей жизни, он хотел посвятить писательскому творчеству – тому, чего от него ждали все, кто хорошо его знал и понимал. Вспоминаю, как в день его 50-летия писатель Аркадий Стругацкий, чье имя навсегда останется в истории русской литературы, встал и произнес тост Марику, чтобы блестяще реализовал свои творческие замыслы, которыми он поделился в разговоре с Аркадием. Я поднял глаза и глянул на вереницы книг, стоящих на полках в его кабинете… – там были Пушкин, Гоголь, Стендаль, Пруст, Томас Манн, Фолкнер, Маркес – писатели, которых он обожал, в которых черпал вдохновение и силу творчества. Но человек предполагает, а Бог располагает…

С каждым днем Марик становился все строже и требовательнее к себе. Он подписал с издательством договор о подготовке сборника вьетнамской классической прозы с совершенно новыми переводами и, засучив рукава, принялся переводить их заново и… не уложился в оговоренные сроки. Издательство, – а тогда была эпоха Горбачева, экономический и политический кризис в России достиг наивысшей точки, – расторгло с ним договор. Именно в это время Институт мировой литературы имени М. Горького пригласил его на должность преподавателя группы вьетнамских студентов, приехавших обучаться искусству литературного перевода. Три года он отдавал работе с ними все свои душевные силы, пока они не вернулись на родину. А в это же время в обществе уже одержала победу рыночная экономика, и ни одно издательство, ни один журнал не заказывали больше переводов вьетнамской литературы, оставалось только одно дело – писательское творчество.

В последние годы жизни Марик писал и переписывал повесть о своем детстве, об Одессе, родном для него городе, о величайшем поэте Пушкине, который в 1823–1824 годах жил в Одессе, о судьбах нескольких одесситов, которые были ему особенно дороги; в этой повести лирическое перемешивалось с юмором, действительное с вымышленным, прошлое с настоящим, сменяли друг друга разные рассказчики, сложным был язык и ритм изложения… Но, в отличие от прошлого, он никому не показывал ни одной странички, обещая дать почитать только тогда, когда полностью завершит работу над повестью. Но потом его свалила болезнь, обнаружили раковые метастазы, сделали операцию, после которой он прожил еще два года.

Недавно, просматривая черновые страницы его неудавшейся повести, все исчерканные неимоверными исправлениями, которые, кроме самого автора, никто не смог бы разобрать, к чему они и окончательны они или нет, я вдруг вспомнил о многомесячных мучениях Флобера, Маларме, Хлебникова и массы других мастеров пера – об их попытках поиска неприступного, ускользающего Слова, которые часто заканчивались отчаянием и абсолютным молчанием. О поражениях, которые гораздо ценнее сотен тысяч достижений и побед.

Однажды, это было в 2005 году, когда я прожил у него особенно долго, я уговаривал его вернуться к вьетнамской литературе – действительно, тогда постепенно начали складываться к этому необходимые условия, а затем пригласил его с женой приехать ко мне в гости. Он принял приглашение. Мы уговорились, что в следующем году они приедут в канун новогоднего праздника Тэт, чтобы встретить его в кругу моей семьи. Он согласился. В течение 2006 года я все прикидывал, где он еще не был, чтобы их туда свозить. Иногда мы созванивались друг с другом. Но вот в день моего рождения он не позвонил, и я подумал, что произошло что-то нехорошее. Через месяц, в ночь с 22 на 23 декабря 2006 года, зазвонил телефон, и я услышал сдавленный голос Инны:

– Кы, Марик умер, сегодня вечером. Ты сможешь приехать на похороны?

В моей голове сразу возникло воспоминание: более двух десятков лет назад, в начале 80-х годов, на одной вечеринке с друзьями, во время веселого разговора, Марик вдруг задумчиво сказал присутствующим: «Ребята, я хотел бы, чтобы, когда я умру, вы все сбросились на авиабилет для Кы, чтобы он смог принять участие в моих похоронах». Никто еще не успел среагировать на эти его слова, как он перевел разговор на другую тему.

Когда пришла эта трагическая весть, я болел, была высокая температура. Но даже если бы я был здоров, все равно не успел бы на похороны. Требовались сложные формальности, чтобы получить визу в российском посольстве; уже не было так просто, как раньше – паспорт есть, покупай авиабилет и лети.

Через несколько месяцев Инна прислала мне приглашение, я стал готовиться к поездке в Москву, чтобы помочь ей разобраться с архивом Марика. Перед самым отъездом несколько раз позвонил Инне, но безуспешно. Вдруг зазвонил телефон. Я с невольным трепетом поднял трубку. Звонил Леня Спекторов из Германии (его семья уже давно переехала в эту страну):

– Слушай, Кы, завтра, когда прилетишь в Москву, в аэропорту тебя встретит Володя Брагин.

– Почему?

– Прилетишь, узнаешь.

В аэропорту, встретившись с Володей, я узнал, что произошло: Инна, чтобы приглушить боль утраты, приняла приглашение одной своей бывшей пациентки посетить озеро Байкал, попала там в автоаварию, была тяжело ранена, лежала в коме в больнице в Иркутске, в 4000 километров от Москвы и через несколько дней, не приходя в сознание, скончалась. Я увидел ее уже недвижно лежавшей в гробу. Она ушла вслед за мужем через неполных 6 месяцев после его ухода.

Ханой, сентябрь 2011 г. Перевод Евгения Кобелева.

Учитель и друг

Евгений Кобелев:

Я познакомился с Марианом Николаевичем в 1956 году, тому уже минуло больше полувека. В тот год я поступил в только что открывшийся Институт восточных языков при МГУ, где выбрал вьетнамский язык. Уже не помню точно, когда у нас в аудитории появился молодой, с большими живыми и смеющимися глазами преподаватель – сразу с начала учебы или во втором семестре, но хорошо помню первые его слова: «Я буду преподавать у вас вьетнамскую литературу».

Внешне он очень напоминал поэтов Серебряного века – благодаря своей довольно экстравагантной по тем пуританским временам прическе. Но если судить по его манерам и особенно по характеру, что стало очевидно позднее, когда мы, студенты вьетнамской группы, познакомились с ним поближе, – это был типичный русский интеллигент, в самом лучшем смысле этого слова, я бы сказал, интеллигент чеховского типа. Он был необычайно мягок, как-то аристократически воспитан, обладал тонким чувством юмора.

Хотя разница в возрасте у нас с ним была небольшая – каких-то пять-шесть лет, но он не только с самого начала обращался к нам на «вы», но всю последующую жизнь упорно не хотел изменять этому правилу. Через много лет после окончания института у меня установились с Мариком – так его за глаза нежно называли все его близкие друзья – очень теплые, дружеские отношения. Однажды, когда он был у меня в гостях, я в порыве дружеских чувств, предложил ему выпить на брудершафт и перейти в общении на «ты». Он охотно согласился. Но вот через пару дней раздается звонок телефона, и я слышу в трубке тихий, всегда как бы виноватый, голос Марика: «Женя, вы не видели мою последнюю книгу, она только что вышла».

Марик был необыкновенно начитан. Особенно он любил произведения писателей-юмористов. Так, «Записки Пиквикского клуба» и «Трое в одной лодке» он знал практически наизусть и на занятиях часто «выдавал» нам целиком наиболее смешные пассажи из этих книг. Вроде бы совсем недавно закончив МГУ, он уже был известным переводчиком вьетнамской литературы. Среди первых его переводов особенно запомнились детская сказка «Приключения кузнечика Мена» очень популярного во Вьетнаме писателя То Хоая и реалистический роман Нгуен Хонга «Воровка». В этом романе изображен воровской мир вьетнамского портового города Хайфона времен французской колонизации. Марик рассказывал нам, что, будучи коренным одесситом, он досконально изучил одесский воровской жаргон, поэтому получилось так, что герои вьетнамского романа заговорили под его пером языком Бени Крика и одесских жиганов.