«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

– Мы поедем за вашей машиной, – улучив минутку, сказал Валентине Белосельцев. – Узнаю, где ваша вилла. А ты попробуй выкроить время после обеда, и я за тобой заеду.

– Не знаю, буду стараться. – Глаза ее были счастливо и испуганно раскрыты, словно переполнявшее их обоих чувство, связывающий их тайный уговор могли вдруг обнаружиться.

– Удачи. – Колобков хлопнул его по ладони. – Не обжигайтесь, берегите плечо. Если что, сразу к нам, в ремонтную мастерскую. Починим.

– Благодарю за техобслуживание. Теперь обеспечено еще двадцать тысяч километров пробега, – вторил ему Белосельцев.

Две их машины, покинув госпиталь, вырвались из Чинандеги в направлении Манагуа. Оборачиваясь на зеленый, с перламутровым завитком вулкан Сан-Кристобль, Белосельцев благоговейно подумал, что и в его жизни случилась библейская гора, с которой прозвучал для него вещий голос.

После горных дорог, утлых крестьянских домишек Манагуа возбудила обилием машин, многолюдьем, рекламами, стеклами магазинов. И он вспомнил, как весело было возвращаться в Москву из ранних журналистских командировок, из каких-нибудь туркменских кишлаков и чеченских аулов, из затерянных в лесах деревень в огромный, родной, радостно кипящий город.

Сесар, не выпуская из вида санитарную машину, довел ее до небольшой, заросшей деревьями виллы в районе Линда Виста. Субкоманданте был встречен военными – несли в дом его вещи, опекали его, пока он, опирясь на трость, шел по тропинке. Валентина подбежала к Белосельцеву:

– Запомнил дом? После обеда, часа в четыре, можешь приехать, и у нас будет время до вечера. Ты не раздумал? Все будет так, как ты говорил? – Она вопрошающе, страшась и наивно веря, смотрела на него, и он любил ее наивный, верящий, умоляющий взгляд, чувствуя нежность и свою зависимость от ее беззащитной веры.

– Не раздумал. Приеду за тобой.

Сесар провел свой запыленный, видавший виды «Фиат» сквозь утренний жар накаленного, шипящего города, мимо барочного, с завитками и вавилонами храма «Санто-Доминго», на окраину, к знакомой вилле. Близко волновались холмы в душной зелени, плыли синие кучевые облака, в которых копились дожди, шевелились лопасти света, вываливались отяжелевшие от влаги клубки темных туч, опутанные космами далекого ливня.

Сесар ходил по дому, везде открывал окна и двери, пуская в дом теплые свежие сквозняки, выдувая застоявшийся жар. Ставил чайник, рвал на ходу конверты, читая накопившуюся почту. И уже звонил по телефону в университет, в Сандинистский Фронт, в Министерство обороны.

– Виктор, за мной сейчас приедут друзья, отвезут в управление культуры. – Сесар говорил из соседней комнаты, где, сбросив военный мундир, облачался в свежую рубаху. – Завтра утром самолет идет на «Атлантик кост», в Пуэрто-Кабесас. Везет военных и снаряжение. Для нас оставлено два места… Позвони в посольство, там о тебе тревожатся… Я вернусь поздно, мне надо захватить медикаменты для Росалии… Кофе и хлеб ты знаешь где…

– Спасибо, я знаю. – Белосельцев не торопился открывать Сесару свою тайну, не торопился отменять поездку в Пуэрто-Кабесас. Сейчас, дождавшись, когда Сесар уедет, он сядет за составление отчета, приготовит агентурные донесения. Побывает в посольстве, сообщит резиденту о выполнении задания, о намерении вернуться в Москву. И лишь вечером откроет свои планы этому добродушному деликатному великану, называющему себя «писателем», скрывая под этой нехитрой «легендой» свою работу в системе безопасности. Разопьет с ним на прощание бутылку «Флор де Канья». – Сесар, у меня просьба. Если тебя увезут на машине друзья, позволь мне воспользоваться часа на три твоим замечательным «Фиатом».

– Хочешь на моем замечательном «Фиате» побывать у своего замечательного человека? Конечно, бери машину.

– Ты замечательный, Сесар…

Они пили кофе, и Сесар, поджидая друзей из Фронта, расстелил на столе, словно скатерть, карту Никарагуа, зелено-коричневый треугольник, охваченный с обеих сторон синевой. Белосельцев, поднося к губам чашечку смоляного кофе, пробежал глазами вдоль северной границы. Отыскал Саматильо, Чинандегу, Сан-Педро, где еще блуждала и плавала его бестелесная тень. Простился навсегда с вулканом, с шумным, шелестяще-белым океанским прибоем, над которым мчались черно-зеленые бабочки, с черным окном в палате, в которое кто-то огромный швырял шальные звенящие горсти. Перелетел через Кордильеры на Атлантическое побережье, где в зелени болот голубела струйка неведомой Рио-Коко, где ему не придется никогда побывать. Страна казалась тонкой мембраной, разделяющей два мировых океана. Дамбой, возведенной вулканами среди мировой воды.

Сесар, предвкушая поездку и скорое свидание с женой, упирал в карту сильные смуглые пальцы, втолковывал Белосельцеву суть проблемы «мискитос». Вся страна делилась Кордильерами на две неравные доли. Запад, нисходящий к Тихому океану, был густо населен и возделан, покрыт городами, дорогами. Здесь осело большинство населения, развивались цивилизация и культура. Господствовал испанский язык, исповедовалось католичество. Здесь протекала реальная история, борьба за независимость.

– Тут, на западе, мы совершили революцию. Она спустилась с гор Матагальпы и убила Сомосу, – вещал вдохновенно Сесар.

Иное дело – восток, Атлантическое побережье, где горы ниспадают, уменьшаются, словно рассасываются в едкой, болотистой сельве, пропитанной ржавыми, сочащимися водами, хлюпающими ручьями и болотами. Душные ливни превращаются в едкие облака желтого тумана, скрывают островки и песчаные косы, на которых ютятся индейцы «мискитос», их редкие общины, чей удел – рыболовство, лесные промыслы, первобытные ремесла. Они почти не владеют испанским, людей с другой стороны Кордильер называют испанцами, считают завоевателями, отнявшими у индейцев страну. Понимают английский язык – североамериканцы владеют лесными факториями, используют «мискитос» на лесоповале, дают им работу и заработок. Католичество едва просочилось в сельву, где утвердилась редкая разновидность лютеранства, ведущая свое начало от чеха Яна Жижки. Неисповедимыми путями, словно оторванная ветка, переплыло океан, проникло в липкую сельву, зацепилось за островки индейских селений, где построены деревянные молельни и пасторы проповедуют индейцам заветы, рожденные в иной земле и истории.

– Эти «мискитос» на самом деле исповедуют первобытные культы. Учебник, который я для них написал, такое же оружие, как «калашников». Только стреляет не в людей, а в невежество. – Сесар увлекся рассказом, готовя Белосельцева к завтрашнему рейду. А тот рассеянно слушал, из одной только любезности к Сесару, сознавая, что эти знания теперь не пригодятся ему. Завтра самолет, нудно жужжа моторами, унесет Сесара через Кордильеры, но уже без него. А ему теперь уготованы другие видения. Зимняя деревня, засыпанная снегом по крыши. Утром в черных окнах, в полукруглых печных проемах жарко краснеют дрова, и под ними розовеют сугробы. А ночью в голубых полях белоснежно светит луна, и пышные дымы, не колеблясь, тянутся в темное небо. Они с Валентиной выходят к колодцу, вытаскивают из гулкой глубины литые звонкие ведра, ставят на наледь. Смотрят, как плещутся в ведрах яркие осколки луны. Там теперь его жизнь, его будущее.

– Именно в сельве, на Атлантик кост, – продолжал Сесар, не замечая его рассеянного взгляда, – началось контрреволюционное восстание «мискитос», стоящее индейцам обильной крови, отнимающее у революции множество жизней. Пасторы, управляемые из североамериканских центров, подстрекают индейцев к мятежу, провозглашают отделение от Манагуа. Целые селения снимаются с места, уходят в Гондурас, где молодых индейцев помещают в военные лагеря, обучают стрельбе и минированию, сводят в вооруженные группы. На каноэ, по Рио-Коко, по бесчисленным протокам и рекам, приплывают в Никарагуа, маскируются, уходят от погони. Нападают на патрули, на идущие по дорогам машины, взрывают мосты и причалы. Там, среди недоступных болот, на песчаной гряде, создана секретная база, куда из Гондураса должно переправиться контрреволюционное «правительство в изгнании», которое будет признано врагами Никарагуа. Войска сандинистов охотятся за мятежниками, ищут секретную базу, тонут в болотах, теряют бойцов. Ведут изнурительную, на топях и реках, борьбу, картины которой нужно заснять.

Скажу по секрету, Виктор, мы сможем принять участие в захвате секретной базы. Туда не пускают даже наших военных журналистов, но тебе открыт доступ. – Сесар держал над картой смуглые сильные пальцы. Где-то под этими пальцами, задыхаясь от зноя, сдирая с автоматов тину, двигалась сандинистская рота, и сержант, чей портрет никогда не отснимет Белосельцев, брел по пояс в воде, расчесывая в кровь искусанное комарами лицо.

Белосельцев кивал, делал вид, что рад открывшейся уникальной возможности. А сам думал, как вечером, когда красное солнце сядет за черные морозные елки, он подъедет к избе, скинет широкие, похожие на лодки лыжи, пройдет по хрустящему ледяному крыльцу, поставит в угол ружье, кинет затверделую тушку зайца, и с порога пахнет на него дух натопленой, обжитой избы, горячая беленая печь, и она, его Валя, обратит на него свое милое, простоволосое лицо, и на валенках его станет таять ломтик лесного снега.