Любовь и зависимость - Стентон Пил

Как это ни парадоксально, именно здесь аддиктивные отношения более всего желанны и часто очень обманчивы. Близость стимулируется острой нуждой, которая может исчезнуть через мгновение, и которая слишком отчаянна, чтобы допускать подлинное понимание или признание. Совместный рост также может быть искусственным, основываясь на непосредственном присутствии другого человека и не имея никакого значения вне этого контекста. Желание помогать может быть окрашено более сильным желанием обладать, даже если это подразумевает эмоциональный, социальный и практический саботаж любимого. Таким образом, в аддикции Энн не хватает того, что кажется готовым шансом исследовать и узнавать другого человека — интимно, и все же в связи с большим миром. Эта упущенная возможность — самая большая потеря при межличностной аддикции.

К этой правде трудно подойти вплотную, потому что люди, вовлеченные в аддиктивные отношения, зачастую поздравляют себя с романтическими победами и сопротивляются самоисследованию, тем более не отвечая на чужие расспросы. Они считают, что люди, думающие и задающие вопросы о любви, не могут знать, что это такое. Их поддерживает в этом убеждении вся наша культура и исполненные лучших намерений наблюдатели, не видящие, что название "любовь" может быть присвоено разрушительной эксплуатации себя и других.

Этой социальной поддержкой объясняется то, что для Энн очень мала вероятность выбраться (или захотеть выбраться) из аддикции. Но если бы она когда-нибудь смогла заменить аддикцию более осмысленным отношением к жизни, она почти наверняка приветствовала бы изменение. В конечном счете, аддикция — вовсе не вознаграждающее состояние, когда в нем оказываешься. Это особенно заметно, если аддикт не по своей воле отделен от объекта аддикции и не может сказать ничего хорошего о нем в ретроспективе. Аддикт будет испытывать сильнейшее побуждение оправдать свой опыт перед самим собой.

Есть люди, признающие, что аддиктивные отношения — это слабость, лишения и деструктивность, которые вслед за этим спрашивают: "Если это — единственный способ, с помощью которого многие люди могут справляться с жизнью, то зачем беспокоить их идеями о том, что можно быть более активными или жизнерадостными?" Это, конечно, трудный вопрос. Я не имею ни малейшего желания навязывать свои ценности кому-либо еще. Но для меня было бы проще принять утверждение, что некоторые люди предпочитают аддикцию, если бы эти люди были более честны и откровенны в своем предпочтении. Если бы кто-то сказал: "Я — аддикт, и я этим доволен", — тогда, хотя он и отказался от многого, он выразил бы свой определенный выбор. Однако, большинство людей не хочет быть аддиктами, и особенно они не хотят думать о себе как об аддиктах. Аддиктивные люди явно попались в ловушку того образа жизни, который сами не уважают.

И все же, большинство аддиктов находится именно там, хотя и подтверждая ценность, которую наша культура абстрактно придает независимости, деятельности и росту. Люди не хотят быть вынужденными говорить о том, что не могут жить полной жизнью. Они формально восхищаются теми, кто предприимчив и реализует себя. Они ищут эти качества в героях кино, художниках, спортсменах и политических лидерах. И постоянно удивляются неиспользованными возможностями, не прожитыми полностью жизнями. Большинство людей не возражало бы против расширения своих горизонтов, небольшого или существенного, если бы только они знали, как это сделать, и могли почувствовать достаточную уверенность в себе, чтобы начать. Для этих людей преодоление аддикции походило бы на разрушение стен, которые сдерживают их и их судьбы. Когда люди, случаи которых рассмотрены в этой книге, хладнокровно признают себя в этих образах, они чувствуют и показывают свою способность к росту. Они больше не аддикты, и поэтому не связаны каким-либо прошлым описанием себя.

Время идет, и есть только два направления, в которых мы можем двигаться; стоять неподвижно невозможно. Или мы расширяем наше восприятие, наше знание, наш опыт, или мы плотно закрываемся и увядаем в навязанных самим себе границах. Мы держим себя открытыми для жизни или закрываемся от нее

— последнее является только другим способом умереть. Некоторые люди, например, делают это, проводя слишком много времени во сне — это самое точное моделирование смерти в жизни. И множество людей выбирает разные варианты смерти в течение своей жизни. Это — пассивный дрейф аддикции. Если мы не можем начать прояснять свои мотивы и выявлять паттерны, которым подчиняются наши отношения, то мы вынуждены следовать предопределенным курсом, который может быть разрушительным и для нас, и для других людей. Альтернативой является понимание того, что нам дано, и что можно изменить в своей личности и в нашем обществе, а также действия, основанные на этом понимании.

Реальное лекарство от аддикции заключено в социальном изменении, которое переориентировало бы наши главные институты и типы опыта, который люди получают в них. Если мы должны сделать нечто большее, чем освобождение одного человека за другим — начиная с тех, кто уже является наиболее цельным, и медленно работая над тем, чтобы охватить других, менее удачливых — тогда мы должны изменить наши институты и, в конечном счете, наше общество. Так же, как мы не можем понимать аддикцию без понимания отношения людей к своим социальным условиям, мы не можем исцелять от нее в отсутствие более универсального доступа к ресурсам нашего общества и к его политической власти. Если аддикция базиру ется на чувстве беспомощности, она будет с нами, пока мы не создадим социальную структуру, чувствительную к желаниям людей и к их усилиям на нее воздействовать. Взаимозависимость всех людей и организаций ставит устранение аддикции в зависимость от базового социального изменения. Но эта же самая взаимозависимость приводит к тому, что наша работа по влиянию на те институты, с которыми мы обычно сталкиваемся, вносит в дело вклад, который будет чувствоваться во всей системе. В частности, семья — это то место, где любой человек может быть непосредственным двигателем изменения. Когда мы находим новые способы контакта со своими родителями, партнерами и детьми (скажем, делая такие отношения менее исключительными и обязательными), мы воздействуем на все аспекты нашей социальной структуры. Мы даем больше шансов несексуальной дружбе, уменьшаем напряжение в браке, и, что важнее всего, изменяем путь взросления наших детей и то, каким они учатся видеть мир. Мы Даем своему потомству новые возможности для жизни в любви.

Коммуна — социальная форма, воплощающая попытку изменить современную семейную жизнь. Группы людей (и даже целые страны) заимствовали ее, пытаясь противодействовать ограничительному давлению нуклеарной семьи. Так как она обеспечивает более широкий доступ к воздействию других людей, коммуна в идеале является возвращением к духу расширенной семьи и соседского сообщества. Для взрослых коммуна может быть альтернативой стандарту организации общества в группы по двое. Позволяя людям иметь множество доверительных отношений одновременно, коммуна предлагает им перспективу более богатой эмоциональной жизни, освобождая от необходимости искать одного человека, который удовлетворит все потребности. Детям коммуна может обеспечить разнообразный набор взрослых моделей — наряду с другими детьми всех возрастов, с которыми можно контактировать — с тем, чтобы они выросли, не только имитируя своих родителей и выучив один набор реакций на жизнь. Конечно, коммуны, основаны ли они на идеологических или других принципах, могут быть так же строго изолированы, как и браки. Но есть множество примеров того, что открытые отношения, практикующиеся в пределах коммуны, распространяются также и на отношения ее членов с внешним миром.

Насколько хорошо работают коммуны в реальности? Исследования коллективного воспитания в России (Ури Бронфенбреннера) и в Израиле (Бруно Беттел-хейма) указывают на то, что дети этих народов искушены в отношениях с другими людьми и в независимых действиях ради достижения целей группы. Эти достоинства достигнуты благодаря подчеркиванию (с самого раннего возраста) сотрудничества, инициативы, ответственности и контроля, осуществляемого скорее товарищами по группе, чем взрослым. Это достигается, однако, ценой высоких показателей группового конформизма. Возможно, в Америке и других Западных странах, где коммуны добровольны и не институционализированы, разовьются более разнообразные формы коммун и их ценностей. Они могли бы быть в большей степени способны поощрять и поддерживать индивидуальные отклонения, чем это возможно в более однородных или тоталитарных культурах.

В настоящий момент в Америке проблема состоит не в чрезмерной коммунали-зации, а в ее противоположности, как Ури Бронфенбреннер указывает в своей статье "Истоки отчуждения". Бронфенбреннер находит, что многие признаки социальной нестабильности и семейной психопатологии — включая разводы, побеги детей из дома и злоупотребления ими, юношескую наркоманию, алкоголизм и преступность — более распространены, чем когда-либо прежде. Он делает вывод, что обычное положение ребенка подразумевает изоляцию от содержательного человеческого контакта, так же, как и от содержательной работы. Чтобы противостоять этой тенденции, он защищает идею реформ в образовании и семейной структуре, которые напоминают призывы Ивана Иллича о погружении школьников в реальность. Например, он находит, что планировка жилых микрорайонов могла бы быть значительно улучшена, если бы детям не только предоставлялось место для игры, но также и обеспечивалась возможность взаимодействия с детьми различных возрастов и взрослыми — на работе и во время отдыха.