Искры - Михаил Соколов

— Мы с вами, батя, не сговоримся. Сегодняшний день меня убедил в этом окончательно.

— День днем, а это вечер. В чем же мы с тобой должны сговориться? От службы хочешь увильнуть? — хмуро, но примирительным тоном спросил Нефед Мироныч и сел на табурет, прислонясь спиной к печке.

— Да.

— И чтобы отцы сынам не перечили?

— Да.

— И что б я брал в зятья всякую шантрапу?

— Не вы. Чтоб Аленка сама выбирала. Ей жить, а не вам.

— Так, так. Умные советы образо-о-ованного сына, — насмешливо протянул Нефед Мироныч. — Казацкие речи слышу, нечего сказать. И это говорит молодой Загорулька! — многозначительно поднял он палец и раздраженно загудел: — Страмотницкая душа! Может, отец должен за тебя спину гнуть, унижаться перед всякими, деньги давать, чтобы сына освободили от его святого долга, от службы?

Яшка надел фуражку, намереваясь оборвать этот бесполезный разговор, но задержался на минуту, посмотрел отцу в лицо острым взглядом и заявил:

— Вас исправит только могила, батя. Вы никогда не поймете меня, никогда не согласитесь со мной, а я тоже с вами не соглашусь. Скажите прямо: можете вы устроить опять так, чтобы меня не взяли?

Нефед Мироныч крепился. Он молча прошелся по комнате, заложив руки назад.

— Можете дать мне до отдела пять тысяч рублей? — продолжал Яшка, на всякий случай следя за ним, чтобы не ударил.

— Сколько?

— Пять тысяч рублей. Останусь — через два года верну вам десять тысяч… пятнадцать тысяч, если на то пошло! Дайте только мою долю.

Нефед Мироныч захохотал, подбоченившись, и весело прошелся по комнате.

— Из моего же добра — и мне тысячи. Ха-ха-ха! Я ему выделю пять тысяч, а он вернет — слышь, мать? — обернулся он к сидевшей на лавке Дарье Ивановне, — целых десять тысяч. А на другой день… Ох, уморил! — смеялся он, присаживаясь на кровать. — А на другой день к отцу прибежит: дайте, мол, еще, батя!

Яшка высокомерно тряхнул головой, натянул на лоб фуражку и гордо выпрямился, глаза его засверкали, и Нефед Мироныч не мог удержаться от похвалы. «Офицер! Генерал настоящий!» — подумал он.

— Я с вами не для смеха говорю, отец, — по-чужому строго сказал Яшка. — Пять тысяч, что вы дадите мне, останутся у меня, но я сделаю им такой приплод, что они через три года приведут мне не пять, а двадцать тысяч. Тридцать, если хотите знать! Дайте мне ваши двадцать тысяч, что без дела лежат в банке, и я на ваших глазах через два-три года сделаю из них двести! У вас же они приносят в год сотни дырявых рублей. Эх, вы, старый Загорулька! — усмехнулся он и, цокнув щеколдой, вышел.

Тут уж Нефеду Миронычу было не до смеха. Он нетерпеливо заерзал на перине, замигал глазами, обернулся к жене, как бы проверяя, не спит ли он.

— «Дырявые сотни». Пять тысяч, двадцать тысяч, двести тысяч… — повторил он слова Яшки. — Постой, как же это — двести тысяч? Откуда, каким родом? Нет, или он сумасшедший, или я дурак.

Он вскочил с кровати и закружил по комнате, босой, в длинной рубахе, выпущеной из-под жилета.

— Двести тысяч! Двести ты-ы-сяч! Шутка? Да это ж мир можно купить с потрохами!

На печке закипел чайник, брызгая на раскаленную плиту. В комнате запахло сырой глиной, паром. Дарья Ивановна отставила чайник в сторону, спросила:

— Сейчас запарить отруби, Мироныч?

— Отвяжись с отрубями своими!

— Ты ж сам велел, житных, еще сказал.

— Да пропади они пропадом, житные, пшеничные и какие там еще! — рассердился Нефед Мироныч.

Бросив взгляд на дверь, где только что стоял Яшка, он опросил:

— Ты слыхала?

Дарья Ивановна насыпала отрубей в макитру.

— Ничего я не слыхала, а отрубей я все одно запарю.

— Ой, боже ж наш милосердный, — обхватил Нефед Мироныч голову и сел на кровать, — и на что ты сотворил эту породу дурную, непонятливую? Она не слыхала!

— Про двести тысяч слышала, не позакладывало, — невозмутимо ответила Дарья Ивановна.

— A-а, слышала? Но ты их в руках не держала, тысячи эти, и ты ничего не понимаешь! Двести тысяч — за три года. А? А я в хороший год две тысячи беру. Господи, да что ж это делается? Нет, брешет, улестить хочет. Обманет, истинный бог, обманет! Он хитрый, хитрый паршивец.

— Яшка не обманет, Мироныч!

— Не обманет? — как на пружинах, обернулся Нефед Мироныч в сторону Дарьи Ивановны и, помолчав немного, заговорил более спокойно, задумчиво, как бы рассуждая с собой: — Да-a. В таких делах отца не обманывают. Я знаю, об чем он толкует. И он это сделает. В жилу вытянется, а на своем настоит! Отмер на ветряке — настоял? Настоял. В лавке на свое повернул? Повернул. Косарей объегорил? Объегорил. Батька бил, сукин сын, а уж все другое непременно сделает. Этот заставит не токмо сотни бежать к нему во двор. Сами камни перед ним затанцуют вприсядку и обернутся в золото. Вот он какой, мой сын! — поднял он палец кверху и слегка ударил себя ладонью по голове. — А я… Эх, дурак старый! Пятиалтынный на целковый наживал и благодарил бога: «счастье». Ха! Какое это счастье?

Дарья Ивановна мало поняла, но почувствовала, что сейчас как нельзя лучше можно уговорить Нефеда Мироныча сделать так, чтобы Яшка остался дома, и не замедлила этим воспользоваться.

— Да, ему на службу, считай, через неделю надо! Может, на самом деле, отец…

Нефед Мироныч не дослушал ее.

— К дьяволу службу! Дураки нехай идут, у каких вилки капусты на плечах, а не головы. — Он подошел к Дарье Ивановне, расставив босые ноги, негромко сказал: — А наш сын не пойдет на службу. Слышишь? Это я говорю. Ни перед чем не стану, а откуплю такого сына!

— Не пойдет? Взаправду? А как же ты это сделаешь, Мироныч?

— Как? — Нефед Мироныч так же, как Яшка за несколько минут перед этим, гордо выпрямился: — Старый Загорулька купит всех! За тысячу… за пять тысяч! Но зато новый Загорулька будет покупать их за гривенник, и за это не только за версту картузы с белыми кокардами будут ломать перед ним; они деньгу в его кошель начнут поставлять и на часах возле него стоять будут! Это я тебе говорю, старый Загорулька! — высокомерно произнес он, слегка ударив кулаком себя в грудь. — Зови сюда Яшку!

Алена помогала бабке делать основу для пряжи. Сидя за новой прялкой, она то и дело придерживала колесо, тревожно ловила малейший шорох во дворе, ожидая, что вот-вот чуланная дверь на крыльце гулко распахнется, и из нее с воплями выбежит мать. Но на крыльце никто не показывался, в окне дома попрежнему мирно светился огонек, и лишь блеяние какой-то овцы в отарнике да сонливый лай волкодава нарушали тишину ночи. И снова она томительно вздохнула: «Уйдет он — тогда конец! Господи, хоть бы все хорошо обошлось!» В ее сердце все еще теплилась искра надежды на то, что Яшка останется дома.

У каганца, возле стола, шатаясь, пряла маленькая, высушенная, как гриб, старая Загорульчиха. Почерневшая от времени ее девичья прялка, казалось, вот-вот рассыплется: она тоже шаталась, скрипела в каждом соединении, и от одного древнего вида ее становилось тоскливо на душе.

Алена наблюдала, как проворно бабка выдергивала из кудели тончайшие волоски шерсти, как, слегка прищурясь, во-время замечала узелок на нити и убирала его, крутила нить двумя желтыми, словно воск, тонкими пальцами, часто поплевывая на них, и дивилась: прожила бабка три четверти века, а работает с ловкостью девушки, да еще на такой прялке, где почти все части перевязаны суровьем и ржавой проволокой.

— Бабушка, да вы б ее хоть смазали, а то вам тяжело. Давайте, я смажу.

Бабка остановилась передохнуть, поднесла нить ближе к каганцу и сказала:

— Я надысь мазала ее, а она опять скрипит. Так и сала не напасешься.

Алена все же стала смазывать прялку и шутливо заметила:

— Да ее, бабушка, на полати давно закинуть надо, а вы все мучите.

Бабка обиженно возразила:

— Богатая какая объявилась. Она еще тебе в приданое сгодится. «Заки-нуть». Раскидаешься здорово, милушка! Наживи свою, а тогда хоть казни ее, твоя воля.

Алена умолкла, не желая сердить бабку, но та, растревожившись, уже не могла остановить поток своих упреков и наставлений:

— Все вы богатые теперь стали: то — на полати, другое — под стенки. А мы с дедом с прялки этой все хозяйство зачали и дурака отца твоего в люди вывели.

— Да я шутейно сказала, бабушка.

— «Шутейно». Знаем, как вы шутейно сказываете с Яшкой, — внезапно перевела бабка разговор, косо глянув на внучку. — Смотрите, как бы судьба над вами не подшутила.

Алена насторожилась. Поднявшись, она бегло глянула в сухое, морщинистое лицо бабки, на белеющие из-под чепца волосы и, ничего не ответив, села за свою прялку.

Заметив, что внучка нахмурилась, бабка некоторое время пряла молча, потом примирительно заговорила все тем же немного грубоватым голосом: