… и компания - Жан-Ришар Блок

Жозеф решил, что брат сошел с ума, что он лунатик, и тут же вспомнил, что если лунатика внезапно разбудить, он может умереть на месте. Он вполголоса окликнул брата:

– Гийом! Гийом!

Но тот не расслышал и направился к дверям, ведущим во второй этаж. Жозеф поднялся по лестнице и вошел вслед за братом в огромный ткацкий цех, то пропуская Гийома вперед, то подходя к нему почти вплотную.

Так они добрались до чердака, заваленного всякой рухлядью, и этот беспорядок, очевидно, рассердил Гийома. Поставив свечу на угол ящика, он решил откатить в сторону дырявую металлическую бочку из-под масла, но неловко повернулся, свеча упала и потухла, и тут же под стропилами послышался мягкий шелест крыльев.

– Гийом, что ты здесь делаешь? – закричал, не выдержав, Жозеф.

– А, это ты, Жоз? – ответил бесцветный, мертвый голос. – У меня свеча упала.

– Вижу.

– Помоги мне выбраться отсюда.

Жозеф слышал, как Гийом за что-то зацепился и чертыхнулся.

– Иди сюда. Возьми меня за руку. Что ты здесь делаешь?

– Я не могу спать.

– Не могу спать, не могу спать! Это вовсе не значит, что ты должен… А часто на тебя находит?

– Что?

– Часто ты вот так… не спишь?

– Иногда. Нашел свечу?

– Да брось ты свою свечу, пойдем вниз погреемся. А часто ты так бродишь по фабрике?

– Бывает иногда.

Вдруг Жозеф вспомнил, что как-то утром обнаружил в письменном столе у себя на складе непонятный беспорядок.

– Ты только по фабрике ходишь?

– А почему ты спрашиваешь?

– Ты отлично понимаешь почему. Ты заходил когда-нибудь ко мне на склад?

– Очень может быть, я повсюду захожу.

– Значит, это ты?

– Что я?… Впрочем, возможно, что и я. У меня, знаешь, такая бессонница, что я не могу лежать в постели. Хоть я и стараюсь не шевелиться, Гермина и дети все равно просыпаются. А когда я сижу здесь один, понемножку работаю, понемножку думаю, мне как-то легче. Поэтому я и прихожу сюда – посмотреть, все ли в порядке.

– В моих книгах? Никогда бы не подумал, что ты на это способен. Ты просто за мной шпионишь.

– Ты с ума сошел, Жозеф! Я шпионю за тобой? А куда я должен деваться? Я уже десятки раз проверил все свои счета, всю свою переписку, мне больше нечего делать. Если я и посмотрел твои книги…

Остановившись на верхней площадке лестницы, Жозеф буквально зашелся от гнева.

– Я бы тебе их сам показал. Почему ты меня не спросил?

– Да что ты, Жозеф? Я просмотрел твои книги без всякой задней мысли, чтобы убить время. Мне хотелось знать, в каком положении наши дела. Надеюсь, у нас нет друг от друга секретов?

– Вот именно поэтому. Ты ведешь себя не по-братски.

– А ты знаешь, что такое не спать три ночи в неделю? Мне и в голову не приходило, что ты можешь обидеться. Я просто не успел тебя предупредить. И вообще, Жозеф, как не стыдно говорить о таких вещах?

В темноте Жозеф не мог видеть лица брата, но голос Гийома дрожал от волнения.

– Три ночи в неделю? Но ведь ты ложишься в девять часов!

– Да, я ложусь в девять, а в одиннадцать уже просыпаюсь и не сплю до утра.

Жозеф почувствовал жалость, а может быть, устыдился своей горячности.

– Стало быть, когда мы шутим, что ты засыпаешь с петухами…

– Все это пустяки, Жозеф, лишь бы они не догадались.

– А это у тебя давно?

– Сейчас уж не припомню точно. Трудно сказать. Должно быть, с войны.

– И тебе все хуже?

– Да.

Жозеф начал спускаться с лестницы.

– Ты нащупал перила? Осторожно. Но ведь ты понимаешь, что это серьезно?

– Понимаю. А что делать?

– Почему ты не принимаешь лекарства? Непременно сходи к врачу.

– Не стоит, это у нас в крови. Нас всех гложет.

– Ты чем-нибудь озабочен?

– Все мы чем-нибудь озабочены.

– Ты действительно настоящий Зимлер.

– А ты? – спросил Гийом, и голос его вдруг прозвучал резко.

Жозеф уклонился от прямого ответа.

– Ну, я…

Они ощупью добрались до ткацкой мастерской, дверь которой забыли притворить. Синеватый свет луны вливался в огромные окна.

По нижнему этажу, с фонарем в руке, проследовал Пайю. Гийом вошел в застекленную конторку и дрожащей рукой зажег керосиновую лампу на столе Ипполита.

Следует сказать, что эта самая лампа горела на отцовском письменном столе, когда они еще были детьми; с детства помнили они столы и стулья, стоявшие сейчас в конторе. А эти двое, только что в запальчивости оскорблявшие друг друга, были братья Зимлеры из Бушендорфа, пересаженные, как черенки, в почву Вандевра для нового существования. Поэтому, когда Гийом поднял свое изможденное лицо с персидским профилем и вопросительно взглянул в глаза Жозефа, оба поняли, что случилось нечто важное.

– Что же тебя особенно беспокоит?

Голос Жозефа прозвучал устало и не так уверенно, как прежде.

Вера в виновность брата подсказывала Гийому столь правильную тактику, что ей мог позавидовать самый искусный дипломат.

– Так это правда, Жозеф? – закричал Гийом, хватая брата за руку. – Так, значит, это правда?

Жозеф ждал всего, только не того, что ему придется тут же привести в ясность свои чувства.

– Не понимаю! Что ты хочешь этим сказать?

– Значит, это правда! – заключил Гийом, и в голосе его прозвучало отчаяние. – Значит, правда!

Он отбросил руку Жозефа.

– Ради бога, скажи яснее.

– Что сказать? То, что ты сам знаешь? То, что знают все?

– Вам, очевидно, повезло, если вы всё знаете. Я лично не понял ни слова.

– Ах, Жозеф! Зачем ты это сделал?

Впрочем, Гийом настолько верил в то, что говорил, что не слушал ответов брата и продолжал беседовать сам с собой. Через десять минут в душе Жозефа уже не осталось ни одного белого пятна. Жозеф знал теперь то, что ему хотелось бы подольше не знать, а рука брата с лихорадочной и фанатической поспешностью все раздирала и раздирала края незапекшейся раны.

– Нет, ты не можешь, ты не можешь сделать этого!

В злобе и тоске Жозеф метался по стеклянной клетке. Он втянул в плечи свою бычью шею, сжатые в кулаки руки были глубоко засунуты в карманы и судорожно вздрагивали.

– Да кто вам позволил? Зачем вы это сделали?

Сейчас братья прибегали к самым неопределенным выражениям: «Вы это сделали». Что «это»? О чем шла речь? Для Гийома – о том, чтобы сохранить незыблемыми законы клана. Для Жозефа – защитить самые заветные свои чаяния, о которых так просто не скажешь.

– Я согласен, что эта девушка не лишена достоинств, – бормотал Гийом, чувствуя священное опьянение Авраама, приносящего в жертву сына. Однако он был напуган гневом Жозефа.

– Да что вы о ней знаете? Разве вы можете о ней судить? Разве вы понимаете, что она такое?

– Я ведь ничего не отрицаю, и мама тоже, и Гермина… Но ты же не можешь так заблуждаться.

– Ах, вот как! Объясните хоть, к чему вы клоните?

– А вот к чему, Жозеф: что бы там ни произошло, каковы бы ни были твои чувства, есть нечто, чего нельзя касаться, – это наша фабрика и наша семья. Ты не можешь нас покинуть, ты не можешь выделиться!

А почему, скажут, Жозеф им не ответил просто: «Я женюсь на мадемуазель Лепленье и не уйду от вас». Те, кто так легко решает вопрос, пусть приглядятся к нашей «единой и неделимой Республике». Дух ее кодексов бессилен против того, что нарушает хотя бы букву ее законов.

Жозеф никогда не изучал общественных наук, но и он понял в эту минуту, что тридцать веков гнета религии сильнее чувства, насчитывавшего всего месяц.

Да, сильнее, хотя правота на стороне этого молодого чувства, а не на стороне веков. Жозеф не раз об этом думал в течение всей своей последующей жизни.

Он открыл было рот, собираясь ответить: «Какая между всем этим связь? Я женюсь на ком хочу и не уйду от вас». Но произошло обратное. Он так и остался стоять с открытым ртом, тупо глядя на лампу, и с каждой минутой ему становилось яснее и очевиднее, что все связано между собой, связано и переплетено.

Тем временем Гийом говорил и говорил, не заботясь о логической последовательности своих слов. Он вытявкивал фразу за фразой, не пытаясь угнаться за стройным ходом мыслей и умозаключений Жозефа.

– Гойская девушка в нашей семье? Ты же знаешь, что это невозможно… Мама… Что бы ты ни делал… Ведь верно? Ты знаешь маму… А впрочем, ведь она… она тоже никогда не согласится… Разве она станет еврейкой? Нет… тебе придется уехать… придется уехать… А тогда? Тогда, значит, этот самый… как его, Маш-Бурбэн… тот маленький домик, который ты мне вчера показывал… значит, ты там хочешь жить, отдельно от нас? А мы? Нам остается фабрика, долги… Жить потихоньку, потихоньку работать, бросить дело… А фабрика? А долг? А я? Когда папы и дяди Миртиля не будет, значит, я останусь один… совсем один…

Это соображение пришло Гийому только в последнюю минуту. Он сам испугался. Он затаил про себя образ Элен, воспитывающей детей Жозефа Зимлера ревностными католиками. Разве этого не могло случиться? По части распознавания женских козней, уж поверьте, Сара и Гермина не ошибутся. Гийом ясно видел, так ясно, как им того хотелось, происки лукавой невестки. Вот она, закутанная в длинную монашескую вуаль, украдкой, под вечер, ведет его племянников и племянниц к черной дыре исповедальни.