Хроника трагического перелета - Станислав Токарев

Важнейшую роль в становлении Вооруженных Сил страны, многих грядущих победах, в том числе и в Великой Отечественной войне, сыграло событие, думается, не по достоинству оцененное (в какой-то мере этот пробел восполняет книга А.Г. Кавтарадзе «Военные специалисты на службе Республики Советов»): 30 мая 1920 года Особое совещание при главкоме республики обратилось с воззванием «ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились». Поводом послужило нападение на республику войск буржуазной Польши при поддержке Антанты.

Несколько крупных военных деятелей призвали «добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию… служить не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Родину и не допустить ее расхищения, ибо в противном случае… наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали боевых знаний и опыта, забыли русский народ и загубили свою матушку Россию».

В первый же день после обнародования воззвания в военные комиссариаты явились тысячи офицеров.

Многие командующие фронтами и армиями в годы Великой Отечественной — бывшие офицеры. Скажем, штабс-капитан войск Колчака Л.А. Говоров, в будущем советский маршал, перешел на нашу сторону со всей своей батареей..

Кто же подписал это воззвание? Бывший верховный главнокомандующий Брусилов, три бывших военных министра, среди которых — Поливанов.

По-видимому, особый вес документу придали именно эти фамилии. Алексей Алексеевич Брусилов — герой легендарного «брусиловского прорыва» и Алексей Андреевич Поливанов, опытный военный педагог, теоретик и практик. (К слову сказать, не обратись к нему, помощнику военного министра, не по команде, а через головы многочисленных начальников, безвестный артиллерийский подпоручик, не наложи генерал на рапорт с просьбой о переводе в авиационную часть положительную резолюцию, отечественное воздухоплавание не обрело бы гений Петра Нестерова).

Несомненно, решиться открыто встать в строй новой революционной армии для угрюмого кривошеего старца (ему шел 66-й год), больного (он вскоре умер — на посту, участвуя в качестве нашего эксперта в мирных переговорах с правительством Пилсудского) было то же, что в среде ученых — для Климента Тимирязева, в литературной — для Александра Блока.

Напомню: в 1910 году, когда в Думе слушался вопрос авиатики и слушанье это вылилось, по существу, в фарс, единственным, кто поддержал новое дело и указал, к чему ведет небрежение им, был генерал Поливанов.

Хочу ли я подчеркнуть этим, что прогрессивный характер мышления, свойственный Поливанову, побудил его на закате дней совершить трудный, последний, может быть, самый важный в жизни шаг? Да, хочу. Не сквозит ли тут примитивная социовульгаризация? Полагаю, нет. Черты умственного прогресса или регресса равно влияют на общество и личность, побуждая личность идти в ногу с общественными процессами либо становиться у них на пути.

В списках военспецов, приведенных в книге А. Кавтарадзе, среди летных специалистов я обнаружил не много знакомых имен. Но на фотовкладке узнал в лицо Сергея Ивановича Одинцова. И потом, в одном из списков — генштабистов: Генерального штаба генерал-майор Одинцов С.И. Тот самый — бывший начальник Качинской школы. В Академии Генштаба Одинцов был учеником Поливанова.

Лет десять назад автору этих строк довелось быть в командировке в Оттаве. Московский приятель, прежний соученик, ставший редактором популярного журнала, попросил отвезти сувенир тестю, которого ни разу не видел, — палехскую шкатулку. Семью жены приятеля в годы войны разбросало по свету: отца и мать, природных русаков, живших в Эстонии, судьба занесла в Швецию, ее же, малышку, с теткой, — к нам. Доживал отец век вдовцом в Монреале — железнодорожный машинист на пенсии. Младшего брата Колю Таня знала только по письмам: в Канаде он преподавал в университете и многим нашим, в том числе спортсменам, сам волейболист, служил переводчиком. Поручение я выполнил лишь в день отъезда: Коля заехал за мной. Времени до отлета оставалось предостаточно, мы притормозили на обочине загородного шоссе, снег был сиз от голубизны неба, ноздреват от капели, которой орошали его пегие березы. Из приемника неслось подмывающее: «Как во городе было во Казани, грозный царь пировал да веселился…» Не одну сцену в корчме — всего, кажется, «Бориса Годунова» прослушал я в тот день в Колиной «Тойоте». «Это ты, — спросил, — для меня?» Он покачал головой: «Мы здешний трах-бах не любим». Показал фотографии своей свадьбы: невеста в сарафане, жених в косоворотке, подружки в кокошниках. «А хочешь, к тестю заедем? Тут у него вилла неподалеку — надо же тебе стременную, а то пути не будет».

Отворив дверь модно низкого, плоскокрышего, облицованного гранитом здания, я понял (мама родная!), что попал в белогвардейское гнездо. На стенах, в обрамлении казачьих пик и шашек, портреты государей. И трехцветное полотнище. И лазурная, с алой выцветшей тульей, атаманская фуражечка. И пейзажи, на которых — где ельники-осинники, где рощи кленовые багровеют, где дыбятся причудливые кактусы, иные неведомые мне растения. Портреты писал по памяти, пейзажи — на пленэре разных широт муниципальный архитектор Оттавы Моисеев Георгий Иванович, сын есаула Войска Донского, ладно тесанный, крепко ужаренный жизнью безвозрастный джентльмен. Плеснул — со знакомством — на донце высокого узкого сосуда, сыпанул ледяных кубиков. «Я так пить не привык», — честно сказал гость. «А как ты привык?» — «А рюмочкой». — «О! уважил Колька. Знаешь, зови-ка меня дядей Жорой».

Через полчаса я знал уже, что дядя Жора сам мальчишкой в Крыму, у Врангеля, сабелькой помахал («Против моего, значит, отца». — «Мир тесен. Твое здоровье».). Что бежали они от красных в Латвию, в сорок первом — в Польшу… «К немцам, значит, дядя Жора?» — «К генералу Краснову хотели прибиться, слыхал такого? Писатель был — будь здоров. Да вот немцам сапоги лизал, нам не понравилось. Не было в эту войну на моих руках вашей крови. Вашей, нашей — как сказать?.. В Праге на «Шкоде» самолеты ихние в маскировочные цвета красил. А когда вы их под Сталингра… тьфу, не выговаривается… под Царицыном стеганули, веришь, все в душе спуталось. С одной стороны, не за что нам большевиков любить, а с другой — гордость. «Русские прусских всегда бивали» — Суворов рек, князь Рымникский. Потом погнали вы их и нас шуганули. Перекати-поле стал я на земле сей. До Новой Зеландии докатился. Старший брат в Австралии, в Сиднее, в опере, все заглавные партии перепел — бассо-профундо, куда до него Реброву… Уэлл, живу — не жалуюсь, имею бизнес, а снится…»

Прошло еще несколько лет, коллега привез из США русский журнал «Нива». С таким же, как у давнего, в Петербурге, на Малой Морской издававшегося, виньеточным заглавием, но втрое тоньше. И на последней странице я обнаружил некролог. Памяти постоянного подписчика и щедрого жертвователя. «Покойся с миром, Георгий Иванович Моисеев».

«Он все спутал, но время все спутало тоже.Были разные правды, как плиты, похожи.Не такие, как он, не смогли разобраться.Он погиб. Он уместен на кладбище братском».

Цитирую по памяти не напечатанные, кажется, у нас строки Наума Коржавина. Я слышал их от него в Доме литератора, он не знал еще, что тоже станет перекати-полем.

Тысяча девятьсот десятый. Над Гатчинским полем летит осенняя паутина. Сквозь прерывистый шум никак не заводящегося «Анзани» слышен сердитый голос генерала Кованько, учиняющего «распеканцию» нижним чинам: опять не прибрали камни, поручик Горшков при взлете шасси сломал. Двое в шинелях, в фуражках с офицерскими кокардами, мирно беседуют — вислоусый сутулый капитан и плечистый подполковник. Кто первым упомянул, что пора бы не «блинчики» по-над поляной жарить, но делать дальний маршрут, в Москву, например, мы не знаем и не узнаем. Сергей Иванович Одинцов в 1917 году стал правой рукой первого красного главковерха прапорщика Крыленко, потом командовал 7-й армией, сражавшейся против Юденича. Скоропостижно скончался в 1920-м. Сергей Алексеевич Ульянин эмигрировал в Англию.

Доверить бы тогда, в 1911-м, им организацию перелета. Не стал бы он «Цусимой русской авиатики». Но и без первого — спотыкливого — шага не было бы дальнего пути.

Братское кладбище прародителей отечественного воздухоплавания распростерлось по всей планете. Обнажим головы перед ведомыми и неведомыми нам могилами. Они того достойны.

Литература

История СССР — начало XX в. М.: Высшая школа, 1987.

Авиация и воздухоплавание в России — 1907–1914. Сборники ЦГВИА. Вып. 1–6. 1966–1972.

Авиация в России: Справочник. М.: Машиностроение, 1989.

Вопросы истории России XIX — начала XX вв. Межвузовский сборник. Изд-во Ленинградского ун-та, 1983.