Приходи в воскресенье - Вильям Козлов

— Увы, — рассмеялась Юлька, — моя прапрапрабабушка не оставила никаких мемуаров… Я подозреваю, что она была безграмотной.

С лужайки, усыпанной желтыми цветами одуванчика, доносился пчелиный гул. Над озимым полем трепетали жаворонки, но почему-то не пели. А еще дальше, за травянистым бугром, усеянным лобастыми, поблескивающими на солнце валунами, кряхтел колесный трактор, таская за собой прицеп из нескольких борон. Юлька задумчиво смотрела на деревню. Ресницы ее опущены — солнце бьет прямо в глаза, — на губах легкая улыбка.

— Я хотела бы здесь пожить, — сказала она.

— Где? — уточнил я. — В старом или новом поселке? — А про себя загадал: если Юлька выберет новый поселок, значит, все будет хорошо, а если старый… Что будет в противном случае, я не стал думать…

— Вон в том домике, где березы! — показала Юлька. — Только он еще без крыши.

— Ты — умница, — сказал я.

— Ты тоже выбрал этот дом? — спросила Юлька.

— Послушай, Юлька, давай плюнем на город и будем тут жить? — сказал я. — Березы, птицы, пчелы. И речка рядом. Наверное, и рыба есть…

Юлька повернулась ко мне и внимательно посмотрела в глаза:

— У тебя неприятности, Максим?

— Если, конечно, ты захочешь вдвоем с таким старым хрычом…

— Не виляй, Максим! — сказала Юлька. — Что у тебя стряслось?

— С чего ты взяла?

— Можешь не говорить, — ровным голосом произнесла она. — Ты такой большой и умный, а я… машинистка мостового крана, а попросту — крановщица. Где мне понять твои заботы!

— Ты глупости говоришь!

— Это я нарочно, чтобы тебя разозлить.

И я подумал: кто у меня сейчас ближе, чем она? Я уже давно все рассказал бы ей, но мне почему-то казалось, что это ей совсем неинтересно…

Мы уселись на траву, и я все выложил Юльке: о Любомудрове, его проектах, об экспериментальном цехе, остановке конвейера, об этих самых домах, которые сейчас собирают… И главное — о своих сомнениях, которые я еще никому не поверял. Разве что только себе, и то по ночам…

Сначала Юлька слушала внимательно, а потом взгляд ее перекочевал с меня на яркого мохнатого черно-желтого шмеля, который, внушительно жужжа, перелетал с одного цветка на другой. Шмель изгибал толстое брюшко, отливающее синевой, и внимательно исследовал каждую тычинку. Впрочем, долго на одном цветке он не задерживался, потому что до него здесь побывали пчелы. Желто-зеленая лужайка привлекала не только шмелей и пчел, над цветами порхали бабочки — лимонницы, капустницы, крапивницы и еще какие-то поменьше, сиреневые, названия которых я не знал.

— Тебе неинтересно? — спросил я Юльку.

Она задумчиво взглянула на меня. Глаза у нее посветлели, зрачки стали крошечными и острыми. Я только сейчас заметил, что Юля уже успела немного загореть: щеки и лоб приобрели смуглый оттенок, а шея в вырезе рубашки была нежно-белой.

— Знаешь, о чем я сейчас подумала? — сказала она. — У тебя все в жизни слишком удачно сложилось: в сорок лет ты уже директор большого завода, план перевыполняется, тебя уважают, живешь, как тебе хочется…

— Влюблен в самую красивую девушку в мире… — подсказал я.

— В общем, везет тебе, — подытожила Юлька. — А так долго, дорогой, не бывает.

— А ты, оказывается, жестокая! — вырвалось у меня. Я вспомнил, что всего час назад эта же самая мысль пришла мне в голову.

— А ты хотел, чтобы я тебя пожалела? — Во-первых, я не умею жалеть, а во-вторых, жалеют лишь слабых мужчин…

— Ты обо мне хорошего мнения, — заметил я.

— Уже не рад, что мне все рассказал? — пытливо заглянула она мне в глаза.

— Я рад, что мы с тобой вместе, — сказал я, привлекая ее к себе.

Юлька секунду сидела не шевелясь, потом мягко отстранилась.

— Так будет всегда? — обидевшись, спросил я.

— Не знаю, — сказала она. — Я не люблю загадывать вперед.

— В таком случае у меня есть какой-то шанс… — усмехнулся я.

— Не будем об этом, — сказала она.

Солнце поднималось к зениту, все больше припекало. Слабый ветерок покачивал сиреневые пушистые головки дикого клевера. Вместе с ними покачивались пчелы и бабочки. На телефонные провода опустилась стая скворцов. Лениво перекликаясь, птицы топорщили перья, крутили отливающими медью головами, посверкивали на нас маленькими золотистыми глазами. Я поднялся с травы и подал руку Юле, хотя не хотелось отсюда никуда уезжать. Хотелось опрокинуться навзничь и смотреть в небо, где вольно гуляют снежно-белые высокие облака. В этот тихий полуденный час, казалось, и облака остановились на одном и неслышно тают в небесной синеве, как айсберг в море.

И хотя через полчаса мы уже были на берегу небольшого красивого озера, я все еще с некоторой грустью вспоминал зеленую клеверную лужайку, шмеля и рокот лебедки, поднимающей на леса панели. Озеро было тихое, по берегам вкривь и вкось торчал тусклый прошлогодний камыш. Еще не народились кувшинки, не вымахала осока, и светлая вода у берегов чистая, спокойная. Юля сбросила с себя джинсы, рубашку и, расстелив на траве тонкое одеяло, улеглась загорать. Я тоже разделся и лег рядом. Однако глаза мои сами по себе косили на крепкое девичье тело в зеленом купальнике. Я с трудом сдерживался, чтобы не обнять ее… И тут, наверное, чтобы охладить меня, откуда-то из-за поросшего кустарником бугра прилетел холодный ветер и стал прохаживаться по спинам, ногам. Я увидал, как у девушки на плечах высыпали мурашки. Юлька лежала на животе, подставив солнцу спину. Ветер, попугав нас, подернул мелкой рябью воду, прошумел в прибрежных кустах и, напоследок пронзительно свистнув в ветвях толстой сосны, во весь рост отражающейся в озере, убежал в поле.

Юлька приподнялась, сорвала листок подорожника и прилепила на нос. Теперь она легла на спину. Длинная гибкая фигура гимнастки, ничего лишнего. Вот она пошевелила пальцами ноги, отгоняя муху, дотронулась тыльной стороной ладони до круглого подбородка, несколько раз взмахнула черными ресницами, будто чему-то удивляясь про себя, полные губы тронула легкая улыбка и тут же погасла. Крошечная сиреневая бабочка опустилась на Юлькину ключицу и, шевеля усиками, поползла вниз к молочно-белой ложбинке между грудями. Наверное, у бабочки были очень нежные ноги, потому что Юлька не прогнала ее.

Разомлевшие на солнце, мы с Юлькой стали раскладывать на одеяле свои припасы. Бутылку я еще раньше предусмотрительно опустил в воду. Несмотря на жару, вода была холодная. Юлька делала бутерброды, а я кромсал ножом жестянку с консервами. И в это мгновение мы услышали гулкий выстрел. Над дальней кромкой озера с шумом поднялись утки. Я и не подозревал, что они здесь обитают. Прогремели еще два выстрела. Одна утка, теряя перья, шлепнулась в прибрежные кусты.

— Он убил ее! — взглянула на меня Юлька. — Ты видел, она упала.

«Черт побери! — со злостью подумал я. — Раз в неделю выберешься за город, думаешь, что хоть тут от всего отдохнешь, и на тебе — эта идиотская пальба!»

Я нехотя поднялся, зачем-то натянул брюки, рубашку и поплелся вдоль берега в ту сторону, откуда донеслись выстрелы. Одно дело гневно осудить про себя все это безобразие, а другое — куда-то идти и выяснять, кто это стрелял. Потом, я не знал, запрещена охота или нет…

Сразу за прибрежными кустами я носом к носу столкнулся с Аршиновым. Расплывшись в широчайшей улыбке, он потряс передо мной окровавленной уткой:

— С первого выстрела! Посмотри, какая красавица!

Был он в высоких охотничьих сапогах с подвернутыми голенищами, патронташ оттопыривался на толстом брюхе, висело на плече вниз стволами ружье. Сиял лакированный козырек железнодорожной фуражки. Сиял, как медный самовар, и Аршинов.

— Свинья ты, Генька, — сказал я, несколько ошарашенный этой встречей. — Охота ведь запрещена!

Наверное, он почувствовал в моем голосе нотки сомнения или вообще ему был неведом стыд, потому что, ничуть не смутившись, ответил:

— Признайся, это ты от зависти… Не каждому удается на лету срезать такую крякву.

— Я и не знал, что ты охотник, — сказал я, неприязненно глядя на него. — Специалист по уткам… — Я вспомнил рассказ Бутафорова про то, как он с палкой крался к утке, прилетевшей на Дятлинку.

— Кто на пернатую дичь охотится, а кто… и на другую… — подковырнул меня Генька, кивнув на берег, где во всей своей красе возлежала в купальнике на одеяле рядом с закусками и заманчиво блестевшей на солнце бутылкой Юлька.

— Русалка! Сирена! — поощренный моим молчанием, продолжал Аршинов. — Где ты такую ягодку откопал?

— Катись-ка ты отсюда, Аршинов! — сказал я. Мне противно было слушать его.

— Я думал, к скатерти-самобранке пригласишь… — улыбка его стала кислой. — Надо же такой выстрел отметить!

Под моим пристальным взглядом он вдруг забеспокоился: опустил глаза, провел толстыми пальцами по стволу, закряхтел и даже переступил с ноги на ногу. Мне иногда говорили, что в гневе взгляд у меня бывает жуткий, но я этого не видел. В гневе мне никогда не приходило в голову посмотреть на себя в зеркало. Как-то было не до этого.