Пятьдесят слов дождя - Аша Лемми

тебя. Через несколько лет я женюсь на какой-нибудь избалованной сучке, только чтобы наш дед не содрал с тебя кожу заживо и не надел как рубашку. Я собираюсь навсегда отказаться от своей музыки, своих путешествий, своих мечтаний о путешествиях по Европе. Я собираюсь взять в свои руки бразды правления нашей проклятой семьей и попытаться создать мир, в котором незаконнорожденных детей не душат во сне. Сейчас я хочу урвать буквально каплю для себя, каких-то жалких девять месяцев, а ты капризничаешь как ребенок.

От злости ее глаза наполнились слезами.

– Это несправедливо.

– Это совершенно справедливо, – поправил Акира. – Ты еще ребенок. И дура. И я не твой отец, потому что, видит бог, уж он-то никогда не стал бы о тебе заботиться.

Нори почувствовала острый укол боли. Она встала на ноги и протянула руки, как будто могла остановить то, что неизбежно должно произойти дальше.

Она еще никогда не видела у Акиры столь жесткого взгляда. В нем не осталось нежности, его запас терпения наконец иссяк.

– И, конечно, мы понимаем, что я не мать, – усмехнулся он. – Учитывая, что ее ты уже спровадила.

Воцарилась тишина. Даже часы перестали тикать.

Нори замерла совершенно неподвижно. Глаза Акиры расширились, он разинул рот, как рыба, хватающая воздух. Сделал полшага к Нори.

Она взяла стеклянную вазу, стоявшую на столике рядом. Посмотрела на вазу, перевела взгляд на брата. Акира моргнул.

А потом Нори швырнула вазу прямо ему в голову.

Он увернулся. Ваза разбилась о стену позади него.

Нори рассмеялась.

– Ты рехнулась? – прошептал Акира. Он прижал руку к виску, задетому осколком.

Нори на мгновение задумалась.

– Может быть, – ответила она, наклоняясь к стаканам для виски, которые Акира аккуратно составил на полке возле двери. – Как по мне, я уже давно такая.

Она швырнула стакан. Акира взвизгнул и нырнул за диван.

– НОРИ!

Она взяла еще один стакан. Тяжелее первого – должно быть, часть дорогой коллекции хрусталя, которую Акира унаследовал от отца.

– Остановись! – воскликнул Акира. – Только не этот! Ради бога, Нори, это семейная реликвия.

Нори пожала плечами и почувствовала, как блузка соскользнула с ее плеча. Она так сильно похудела, что ей почти ничего больше не подходило.

– Мама ушла, потому что ужасно боялась. И была несчастна. И потому что ей нужно было петь, а наша бабушка и твой отец затыкали ей рот, пока она не задохнулась. Она не могла дышать. Она никогда не могла дышать…

Голос исчез. Нори больше ничего не чувствовала. Даже не сердилась.

Просто онемела.

Акира не сводил с нее глаз.

Пальцы сжались на стекле. Она смутно услышала, как стекло треснуло, почувствовала, как осколки впились в ладонь. Потекло теплое, подсказав, что у нее пошла кровь, и это было похоже на свободу, на тот ужасный, чудесный момент, когда она думала, что навсегда избавилась от своей боли.

– Ты был всем, что у меня оставалось… – прошептала Нори.

Мама, неужели мы все в конечном итоге останемся одни? Танцующие фигурки в музыкальной шкатулке, которые двигаются на одном и том же месте?

Акира изменился в лице. Он был бледен и дрожал, но как только его взгляд упал на ее кровь, к нему, казалось, вернулись силы.

– Аямэ, – хрипло позвал он, кашлянул и позвал снова, уже громче: – Аямэ!

Нори посмотрела на свою руку. Из ладони торчали три больших осколка стекла, два поменьше засели между большим и указательным пальцами. Но это не причиняло боли. Ее эмоции иссякли, и она опустилась на пол.

У двери возникло какое-то движение, донеслись торопливые слова.

Нори спрятала руку под блузку.

Акира опустился перед ней на колени, держа рядом с собой аптечку. Его била дрожь, когда он пытался открыть жестяную крышку.

– Дай руку.

Нори не шелохнулась.

Акира потянулся к ней.

– Нори, дай мне руку.

В голове пульсировало, силы иссякли. Она сделала, как ей было сказано. Лицо Акиры стало забавного зеленого цвета. Он взял пинцет и пытался извлечь самый большой осколок из ее ладони.

Нори поморщилась, но не вскрикнула. Она наблюдала за происходящим с каким-то жутким восхищением.

Акира выругался под нос.

– Посмотри, что ты наделала… Что с тобой, Нори?

Она отвернулась.

– Ничего. Прости меня, пожалуйста.

Он коснулся ее щеки, и против своей воли она встретилась с ним взглядом. Что-то внутри нее лопнуло и сломалось от его прикосновения.

– Ты в порядке?

На глаза навернулись слезы.

– Мне не больно.

– Я спрашивал не об этом.

Она подавилась тихим всхлипом.

– Аники.

Акира замер.

– Ты думаешь, я тебя не замечаю… – прошептал он. – Но это неправда. Я просто не знаю, что тебе сказать. Я не мог защитить тебя так, как хотел. И я не… Я никогда ни о ком не заботился. Я не создан для этого.

Нори покачала головой.

– Ты сделал более чем достаточно.

Он вздохнул.

– Знаешь, когда я о тебе узнал, мне хотелось тебя ненавидеть. Да, мне было бы намного легче тебя ненавидеть. Я не понимал, почему ушла мама, а потом мне рассказали о тебе… и вот же она, причина! Я годами винил своего отца, но он умер, и мне не на кого было направить гнев. Некого винить. А затем меня перевезли в Киото, и там была ты.

Нори склонила голову.

– Ты была… такой маленькой, такой хрупкой…

Он выдернул следующий осколок стекла из ее ладони так быстро, что она не успела вскрикнуть.

– Ты ужасно на нее похожа.

Нори не смела дышать. Акира никогда так много не говорил об их матери. Его глаза блестели от непролитых слез.

– Вряд ли она была счастлива хоть день. Она была красива и часто улыбалась, но всегда была грустной. Обычно она сажала меня за пианино рядом с собой и играла… Она играла замечательно. А потом, когда заканчивала, она улыбалась всего на мгновение, и это было… – его голос надломился, – и лишь тогда она улыбалась искренне. – Акира закашлялся. –  Она меня обожала. И я пытался… Я пытался сделать ее счастливой. Я начал играть на скрипке, чтобы сделать ее счастливой. И… однажды она поцеловала меня в лоб и сказала, что я – ее мир. А потом она просто исчезла. И мой отец больше о ней не заговаривал. В течение следующих одиннадцати лет я не знал…

Нори почувствовала, как по ее щеке скатилась слеза.

– Прости…

Брат покачал головой.

– До того как я встретил тебя, я ни в чем не сомневался. Я был полностью поглощен собой, ни о ком не думал, и, следовательно, ничто не могло причинить мне боль. И я убедил