Бери и помни - Виктор Александрович Чугунов

— Вы у меня не были, тетя Паша? — спросила Марья Антоновна, хоть и знала, что Расстатуриха еще не была в ее квартире. — Я тоже прибралась. Илье сщас отдельную комнату выделила, стол письменный купила… Хорошо тоже…

— Ох, а у тебя же все погорело, Машенька, — вздохнула Расстатуриха.

— Что поделаешь, тетя Паша? И не жалко… Что у нас там было? Все деревяшки самодельные… Сщас думаем с Ильей заграничную мебель купить, чтоб смотреться в нее было можно. Давечь видела в магазине. Дорогая, правда, аж мурашки по коже, зато красивая.

Тут же и Нюська закрутила свою пластинку:

— Тебе, Марья, покупать можно… У тебя не мужик, а золото. С твоим-то Ильей можно всего заиметь.

На этот раз Расстатуриха предусмотрительно остепенила дочь:

— А чем же Андрюшка плох? Заелись нынче девки, сватья, заелись, — обратилась она к Дарье Ивановне. — Раньше нас за какого мужика сунут — и рады-радешеньки… А сейчас, видишь ли, грамотного надо, и чтобы начальником был, и чтобы его на выборах избирали… — Расстатуриха обернулась к дочери: — Народила от Андрюхи девок и радуйся… Какого еще черта бабе надо…

— Правильно, сватья, правильно, — поддержала Расстатуриху Дарья Ивановна. — Плохих-то нынче нету… А что он, Андрюшка, действительно? В тюрьме не сидел, драться не дерется. Хоть как, а все на одном месте работает. А тут вот последнее время и вовсе хорошо. В прошлом месяце смотри сколько получил. У других-то вон, посмотришь, то на одном месте, то на другом. И мызгаются.

— Да что и говорить, сватья, конечно…

Подошел Федул Фарнакиевич, сменил разговор:

— У свата лучше расположение комнат. У него все на солнце, только одно во двор. А у нас темные…

— По барану и говядина, — отмахнулась Расстатуриха. — Хорошо, и такую дали… А то как работать сват позвал, так тебя нет, а как квартиру, так дай…

— Нет, сватья, ты уж не говори, — заступился за Расстатурева Федор Кузьмич. — Сват честно свою квартиру заработал. Ничего не скажу, честно.

Ирина отмалчивалась, сидела на диване, слушая разговоры. В открытую балконную дверь залетал ветер, теребил шторы. По комнате сновал кобелек — то за буфет, то на балкон. На блестящем оранжевом полу неподвижно лежали два ошметка света, а в желтоватых, полосами лучах не было мечущихся пылинок, но все равно они казались плотными, стеклянными. Ирине стало приятно на душе, приятно от чего-то родного, от этого обыденного людского разговора на кухне, и она вспомнила стихи:

Глубоко вдыхаю запах дыма я.

Сколько лет прошло? Немного лет…

Здравствуй, сторона моя любимая!

Дядя Тихон, жив ты или нет?

«Ну почему я снова пришла одна?» — подумала Ирина невесело и отклонилась на спинку дивана.

На кухне показался Вовка, выпил воды, понес кружку бабке Зычихе. Расстатуриха проводила его словами:

— Ага, напои бабушку, напои…

Колокольцем переступила порог Надя Фефелова, обновила разговоры:

— Думала, опоздаю… В парикмахерской, вы знаете, столько народа, столько народа… Я в семь часов очередь заняла и вот только… Все идут вперед и идут, по талонам каким-то.

Ее волосы были уложены пышной халой, лицо округлилось, стало взрослее. Влажно и весело блестели глаза.

— Ой, красавица наша пришла, — запричитала Дарья Ивановна. — Здравствуй, Наденька, здравствуй. Где отец-то с матерью?

— Думала, уже здесь. — Фефелова поцеловала хозяйку.

— Нету, голубонька, нету…

— Значит, вот-вот придут… Давно собирались.

С приходом Фефеловых сели, наконец, за стол. Смолкли перед торжеством, глядя на улыбающегося Федора Кузьмича и Дарью Ивановну. С тостом поднялась Ирина:

— Я желаю всяческого счастья этому дому, счастья нашей беспокойной, по правде сказать, людной и все же дружной семье… Счастья и Дарье Ивановне. За их работу, за их жизнь!

Каруселью закружилась радость. Враз загалдели, звеня посудой. Андрюшка знай себе подливает гостям «Столичную»: Федор Кузьмич доверил ему это нешуточное дело. Подливает, а у самого язык ходуном ходит:

— Как пожар-то разошелся, Марья Илюшкина и заголосила «Люди добрые, помогите! Спасите мое любимое барахлишко! Мужик-то мой за вас пострадал. Не дайте добру пропасть вашего любимого депутата!»

— Да не кричала я этого… Чего ты городишь? — упиралась Марья Антоновна добродушно, не сердясь. — Я с Ильей в «скорой помощи» уехала…

— А теща моя, — продолжал Андрей, схоронив глаза в морщинах век, — та выбежала на крыльцо и давай на себе платье рвать. А матюгается сама на чем свет стоит. На крышу зачем-то вскарабкалась и кричит на коньке: «Гори-им, матушки мои, гори-им! Федул, девок пересчитай!»

— Потешайся, потешайся, — повторяла Расстатуриха, откусывая сыр с вилки. — Посмотрим, сколько у тебя девок будет…

Андрюшка не обращал на нее внимания.

— А тесть считал, считал, одной недосчитывается, и только… В страхе позабыл, что Нюську Зыковым сплавил. Помнит, двенадцать было… «Туды твою мать, скорее с крыши слезай. Какого хрена залезла? Одна уж где-то горит…»

Затором стоял в комнате смех. Расстатурев чесал затылок и виновато улыбался, будто действительно в панике кричал такие слова. От хмеля покраснели его рассеченные морщинами щеки. Вздыбился к кадыку черный галстук.

— Будто все и слыхал, будто все и слыхал, — твердил он упрямо и не злобясь.

— Все слышал, отец, — уверял тестя Андрей. — Нюська-то от своего добра сбежала и кричит через заплот: «Я говорила вам, имущество застрахуйте… Я говорила вам…»

— Балаболка ты, балаболка, — отозвалась Нюська и хлопнула Андрея по спине. — Наливай лучше: рюмки-то высохли…

— Но самое потешное отец с матерью, — не унимался Андрей. Наплескав водки, он откинулся на стуле и захохотал. — Батя, тот принялся забор разгораживать. Пока разгораживал, дом сгорел. А матушка кобеля в охапку схватила и за Илюшкой: «Собаку спаси, сыночек, собаку!»

— Ты расскажи, как отца на телеге с работы вез, — напомнила Дарья Ивановна. — А то брехать-то ты можешь, все знают…

— То совсем неинтересно, — отмахнулся Андрей, но все же без ответа материны слова не оставил: — Вез и вез. Со стороны, может, и забавно, а мне это занятие откровенно не по душе… В этом месяце папаша будет в глубокой потенциальной яме.

Федор Кузьмич тоже смеялся, поглядывая на гостей. Он смеялся без стеснения, потому что снова ощущал единство семьи и понимал, что снова вознесся над всеми, заняв подобающее место отца и хозяина. И пусть кто-то из сыновей подначивает его, посмеивается, беда в этом невелика: он выстоит, потому что есть еще сноровка у старика, знает, как и ради чего стоит жить на земле и далеко сыновьям до того, чтобы одолеть его…

Зыков нет-нет да и подмигивал Фефелову, кивая на Владимира и Надю, сидящих за дальним концом стола, будто спрашивал: «А ведь и правда заберу у тебя дочь, а? Что