Бери и помни - Виктор Александрович Чугунов

class="p1">— Нет уж, сват, так, — вытянул он руку перед собой, — ты всех не перебирай. Васька Цветков хоть и рабочий мужик, но с душком. Это я тебе прямо скажу.

— Откуль ты знаешь — с душком или без душка? — спросил Зыков и поморщился.

— Как же не знаю? Он прозывается только рабочим… У него три коровы да три свиньи, да сам с женой… Он хлеб в лавке покупает да свиньям скармливает. Его, говорят, судить скоро будут. А ты работать… Понял я, о чем ты судишь. Потому хоть уговаривай меня, хоть не уговаривай — я с тобой работать не буду. Я теперь окончательно понял, что ты чудишь. Ступай давай от меня. И запомни: я не хуже твоего Цветкова.

Дома, ложась спать, Федор Кузьмич жаловался жене:

— Никак я не пойму: сват дурак или умный?

Дарья Ивановна перед сном вымыла ноги и вытирала их, сидя на кровати.

— Чего не понять-то? К тебе пить-исть не ходят… А что опять?

— Отказывается в забое работать…

Дарья Ивановна выключила свет и легла к стене, выдохнув протяжно, сказала:

— Не маялся бы, отец… Старик уж… Куда тебе в забой? Съехали бы в другое место, купили домик и управлялись бы в огороде потихоньку… Много нам надо…

— Сколько надо — все и возьмем, — ответил Федор Кузьмич. — Бабий совет — вылетел, и нет. Потому за душу не тяни… Я еще потружусь да поживу. Бог даст, деточек своих вразумлю. — Он подумал и закончил: — В партию заявление подам.

— Типун тебе на язык, нужен ты был в партии…

— И в партию, мать, примут, — ответил он бодро и ласково. — У меня сочувствующий и всякий другой испытательный стаж поболе, чем у других.

— Хвастуша ты, отец, — сказала Дарья Ивановна и нащупала под одеялом руку мужа.

Он повернулся на другой бок, подложил руку под голову, другую вытянул поверх одеяла и подумал томно и сладко, что было бы в жизни все хорошо, поубавь она ему годков раза в два. Вот бы ему заново четверть века прожить!

— Плохо ты меня знаешь, мать, — прошептал он сквозь сон и затих.

На другой день Федор Кузьмич неожиданно пригласил к себе в звено Петьку Воробьева.

2

На шахте по-разному восприняли новую затею Зыкова-старшего.

— Так ить старый уже, смерти боится, вот и выдумывает, — говорили одни.

Их поддерживали другие:

— И толковать об этом нечего: чокнулся мужик. Ему о пенсии думать надо да как побольше прожить, а он в пекло лезет.

Было еще и такое мнение:

— Слава, парни, что дурная болезнь… Прославился немного мужик, вот ему на месте и не сидится.

Но были и за Федора Кузьмича:

— Бросьте вы трепать, трепалы. Правильно поступает Федор Кузьмич. Есть еще силенка — и не скрывает. Не то что вы, работники, лишь бы до пенсии дотянуть.

Или еще резче:

— У болтунов-то глаза завидущие, а руки загребущие, а как дела коснись — нет ничего.

Между тем прошла подготовительная неделя и наступил первый день работы в забое.

Федор Кузьмич работал неторопливо, в усладу. Он был уверен, что у него хватит умения и сил одолеть проходческую работу. Сверло било по рукам, отвыкшим от тяжести и напряжения, но Зыков подбирался к механизму плечом и упруго налегал, смиряя машину и буравя черную стену забоя. Из шпура выбивалась тонкая струя пыли и сливалась к ногам, пахла кисловатой сладостью. Словно тряпка на ветру, билась за спиной вентиляционная труба. Когда переставало урчать сверло, Зыков слышал за спиной уверенно-спокойное посапывание Воробьева, который волоком подтаскивал к забою лес.

— Как дела, дядя Федя?

— Идут помаленьку…

После отпалки Зыков и Воробьев разом взялись за лопаты.

— Ну, Петька, как говорится, господи благослови, — сказал Федор Кузьмич и поплевал на руки.

— На бога надежа с други не схожа, дядя Федя, — легко парировал Петька и крикнул подходившему к ним мотористу: — Чего, маслятник, блудишь? Включай привода!

И ткнул лопатой в рыхлую угольную кучу.

Федор Кузьмич, работая, старался не думать, что ему тяжело. Он не делал лишних движений, будто был неимоверно скуп. Постепенно обрел дыхание, захваченный молодым порывом своего напарника, и отдался сладостному потоку размышлений… Он снова в передовом рабочем строю, как много лет назад, и теперь ему Андрюшка не скажет, что проходчиком работать — это не сумку с капсулями таскать, а «лопатой мантулить надо». «Еще посмотрим — кто кого, — размышлял Федор Кузьмич под спокойный скрип конвейера. — Повезешь меня как миленький на телеге… Вот смеху-то будет…»

Когда возводили крепление, Федор Кузьмич с трудом разгибался: так болела спина, а руки предательски дрожали. Он завидовал легкому и подвижному Петьке, который спокойно затесывал клинья для раскрепки рам. «Молодость, она и есть молодость», — думал Зыков. Но и сам держался, стараясь не выдать усталости и боли. Его поддерживала надежда, что с первого дня он заткнул Андрея за пояс.

— Они там что? — рассуждал он, хрипя. — Проболтали опять. Точно знаю. Как начнут о бабах судачить, конца-краю нет… А мы с тобой потихоньку да без задержек… Ты учись у меня, у старого, я тебя, Петька, выведу в люди.

В конце смены в забой прибежал Андрей. Лицо пропыленное, на свету выделяются глаза, зубы и сероватые дорожки от стекающего из-под каски пота.

— Тю-тю, батя, а мы этак-то два раза сработали, — сказал, оглядев забой. — Вы два круга, а мы четыре — пару отпалочек. — И засмеялся басовым смехом. — Это тебе не языком трепать, работать-то…

Куда девалась у Федора Кузьмича боль в пояснице. Побежал в Андрюшкин забой, чтобы проверить лично их сегодняшнюю работу. В мойку вышел поникший, сгорбленный, молчал, когда успокаивал его Петька:

— Не переживайте, дядя Федя, мы свое возьмем…

В другие дни Зыков работал упрямо. Болели сбитые руки, но он подгонял себя — быстрее, быстрее… Если он, Федор Кузьмич, не добьется своего, все его прошлые заслуги канут в воду и тогда действительно останется одно — сдаться, притихнуть, жить запечным тараканом. Теперь Зыков не бросал на конвейер уголь, а греб его лопатой, словно лемехом. Топор поднести или затяжку — все бегом, все трусцой. Петька во всем угождал ему, тоже мотался, лоб в поту, покрикивал на взрывников:

— Вы, бегемоты, скворешни не раззявайте…

И все же неизменно за десять минут до конца смены в забой приходил Андрей и, съедая «тормозок», говорил:

— Не та работка, батя, не та… И крепишь чудно… Где разбалаганочка? Нету. И зубок… Что это за зубок, а?

— Зубок как зубок, разъязви тебя, навязался на мою душу… Чего прибег?

— Да управились — делать нечего… Семен там сбрую готовит и все такое… хомут там, а я думаю, дай схожу посмотрю, может,