Бункер. Смена - Хауи Хью

Он развел руками.

— Когда в чем-то нужно винить лишь бога, мы его прощаем. А когда виновен человек, мы его уничтожаем.

Дональд покачал головой. Он не знал, чему верить. Но затем подумал о страхе и ярости, которые испытал при мысли о том, что в той камере его чем-то заразили. И в то же время его никогда не тревожило, что уже с самого рождения внутри него обитают миллиарды бактерий и вирусов.

— Мы не можем манипулировать генами растений, которыми питаемся, не вызывая подозрений, — продолжил Эрскин. — Мы можем заниматься селекцией и отбором, пока травинка не превратится в початок кукурузы, но мы не можем делать такое целенаправленно. Вик приводил нам десятки таких примеров. Вакцины и природный иммунитет, клонирование и близнецы. Модифицированные продукты. Конечно, он был полностью прав. Хаос породил бы именно факт о рукотворности эпидемии. Знание, что это было сделано кем-то специально против нас, что опасность витает в самом воздухе, которым мы дышим.

Эрскин помолчал. У Дональда в голове метались мысли.

— Знаешь, Вик как-то сказал, что если бы у этих террористов имелась хотя бы капля здравого смысла, им было бы достаточно объявить, над чем они работают, а затем спокойно сидеть и смотреть, как все вокруг рушится. Он сказал, что такого хватило бы за глаза — если бы мы узнали, что такое происходит и что смерть может прийти к любому из нас безмолвной, невидимой и в любой момент.

— И тогда решением стало сжечь все дотла самим?

Дональд взъерошил волосы, пытаясь во всем разобраться. Ему вспомнился способ борьбы с пожаром, всегда приводивший его в недоумение, когда большие участки леса поджигали, чтобы не дать пожару распространиться. И еще он знал, что в Иране, когда во время первой войны поджигали нефтяные скважины, иногда единственным способом сбить пламя было устроить возле скважины взрыв.

— Поверь, у меня тоже имелись возражения. Бесконечные возражения. Но я знал правду с самого начала, просто у меня ушло какое-то время, чтобы смириться с ней. Турмана уговорить оказалось намного легче. Он сразу понял, что нам нужно уйти с этой планеты, начать все заново. Но цена исхода была слишком высока…

— Но зачем путешествовать в пространстве, — прервал его Дональд, — когда можно путешествовать во времени?

Он вспомнил разговор в офисе Турмана. Сенатор уже в тот первый день сказал ему о том, что планирует, да только Дональд не услышал.

— Да, это был его аргумент. Наверное, он уже до тошноты насмотрелся войны. А у меня не имелось ни жизненного опыта Турмана, ни профессиональной… отстраненности Виктора. И убедила меня аналогия с компьютерным вирусом, когда я увидел в наномашинах подобие новой кибернетической войны. Я знал, на что они способны, насколько быстро могут изменять свою структуру. Эволюционировать, можно и так сказать. Как только это начнется, процесс не остановится, пока не останется больше людей. А может, даже тогда. Каждый способ защиты станет чертежом для новой атаки. В воздухе схлестнутся невидимые армии. Они будут носиться большими облаками, мутируя и сражаясь. И им уже не будет нужен организм-хозяин. И как только люди увидят это и осознают…

— Начнется истерия, — пробормотал Дональд.

Эрскин кивнул.

— Вы сказали, что война может не закончиться никогда, даже если нас не станет. Означает ли это, что наномашины до сих пор там, снаружи?

Эрскин взглянул на потолок.

— Мир снаружи сейчас не просто очищен от людей, если ты об этом спрашиваешь. Он перезагружен. Все наши эксперименты из него удаляются. С божьей помощью, пройдет очень много времени, прежде чем мы решимся их повторить.

Дональд вспомнил, как на ориентации говорили, что в общей сложности все смены продлятся пятьсот лет. Половина тысячелетия жизни под землей. Насколько тщательной должна быть очистка? И что помешает им пойти тем же путем во второй раз? Разве смогут они утратить потенциально опасные знания? Выпустив огонь на волю, обратно его уже не загонишь.

— Ты спрашивал, не сожалел ли о чем-то Виктор… — Эрскин кашлянул в кулак и кивнул. — Полагаю, однажды он испытал нечто близкое к сомнению или сожалению. Он мне кое-что сказал в конце своей то ли восьмой, то ли девятой смены — точно не помню. Я тогда, кажется, начинал шестую. И было это как раз после того, как вы поработали вместе, после той мерзости с двенадцатым бункером…

— То была моя первая смена, — подсказал Дональд, видя, что Эрскин что-то подсчитывает. И ему захотелось добавить, что единственная.

— Да, конечно. — Эрскин поправил очки. — Ты наверняка узнал его достаточно хорошо и помнишь, что он редко демонстрировал эмоции.

— Да, его эмоции было нелегко прочесть, — согласился Дональд. Он почти ничего не знал о человеке, которого только что помогал хоронить.

— Тогда, наверное, ты оценишь его слова. Мы ехали в лифте, и Вик повернулся ко мне и сказал, как ему тяжело сидеть за своим столом и смотреть на то, что мы делаем с людьми, работающими напротив, через коридор. Он имел в виду тебя, разумеется. Людей на твоей должности.

Дональд попытался представить, как Виктор говорит такое. Ему хотелось в это верить.

— Но больше всего меня поразило не это. Я никогда не видел его более печальным, чем когда он сказал следующее. Он сказал… — Эрскин опустил ладонь на капсулу. — Он сказал, что когда сидит там, смотрит, как вы работаете, и узнает вас ближе, то часто думает, что мир стал бы лучше, если бы им руководили такие люди, как ты.

— Такие, как я? — Дональд покачал головой. — И что бы это значило?

— Я задал ему такой же вопрос, — улыбнулся Эрскин. — И он ответил, что его гнетет необходимость поступать правильно, вести себя здраво и логично. — Эрскин провел ладонью по капсуле, словно мог коснуться лежащей внутри дочери. — И насколько все стало бы проще, насколько лучше для всех нас, если бы у нас вместо этого были люди, достаточно смелые, чтобы поступать справедливо.

В ту ночь Анна пришла к нему. После дня скорби и пребывания среди мертвых, после безвкусной еды, принесенной Турманом, после того как она подключила и настроила для него компьютер и разложила на столе папки с заметками, она пришла к нему в темноте.

Дональд этого не хотел. Попытался оттолкнуть ее. Она села на край его койки и держала за руки, пока он всхлипывал от беспомощности. Он думал о рассказе Эрскина, о том, что значит поступать справедливо, а не правильно и в чем заключается разница. Думал, пока его прежняя возлюбленная склонилась над ним, положив ладонь ему на затылок и касаясь щекой плеча. И плакал.

Дональд подумал, что столетие сна сделало его слабым. И еще знание, что Мик и Элен прожили жизнь вместе. И внезапно разгневался на Элен за то, что она не продержалась, не жила одна, не получила его сообщения, не встретилась с ним за тем холмом.

Анна поцеловала его в щеку и прошептала, что все будет хорошо. По щекам Дональда скатились новые слезы, и он понял, что он как раз такой, каким Виктор его не считал. Он жалкий человечек, ведь он хотел, чтобы жена до конца жизни оставалась в одиночестве, и тогда он смог бы спать по ночам через сто лет. Он жалкий человечек, ибо лишает ее права на такое утешение, когда от прикосновения Анны ему становится намного легче.

— Не могу, — прошептал он в десятый раз.

— Ш-ш-ш, — успокоила Анна и погладила в темноте его волосы.

И они остались вдвоем в этой комнате, откуда велись войны. Запертые среди ящиков с оружием и амуницией.

Бункер № 18

Миссия направлялся к центральной диспетчерской и мучительно размышлял над тем, что сделать для Родни. Он опасался за друга, но был не в силах ему помочь. Такой двери, за которой его держали, он никогда не видел: толстая и сплошная, отполированная и устрашающая. Если неприятности, которые причинил друг, можно оценить тем, где его держат…

Он даже вздрогнул: развивать эту мысль не хотелось. Со времени последней очистки прошло всего месяца два. Миссия в ней тоже поучаствовал: он нес часть комбинезона чистильщика из Ай-Ти, а такое запоминается сильнее, чем доставка тела для похорон. Мертвецов хотя бы пакуют в черные мешки, которыми пользуются коронеры. А одеяние чистильщика — мешок совершенно иного рода, оно предназначено для живого человека, который влезет в него и будет вынужден в нем же умереть.