Йошкин дом - Виктория Райхер

Сегодня днём Ася была не у бабушки, а дома. Мама лежала, как обычно, а Ася прилезла к ней целоваться. Целоваться — это святое, в этом в семье не отказывают никому, потому что не поцеловать человека, которого ты любишь, невозможно. Все в семье целуют всех, целуют при приветствии и при прощании, охотней всего целуют детей, но и друг с другом взрослые целуются тоже. Перед сном Асю обязательно целует бабушка, а потом отдельно заходит поцеловать дедушка — это если она ночует у них. А дома её укладывает всё та же бабушка, потому что мама уже давно не встаёт, а потом отдельно заходит поцеловать папа. Все целуют, все гладят по голове, все говорят ласковые слова (это бабушкино изобретение такое, «ласковые слова», но про него потом — пока что Ася нарезает разминочные круги и думает о том, что было сегодня днём), все любят, но Асе мало. То есть не мало, конечно, но почему уже который день на неё почти не реагирует мама? Она лежит, ничего не делает — а Асе, между прочим, сто раз говорила, что днём либо спят, либо встают, а валяться днём на кровати и ничего не делать нельзя, потому что признак лени — она смотрит в потолок и дышит. Асе слышно, как дышит: тяжело. Бабушке из кухни тоже слышно, бабушка сидит на на кухне, сдвинув очки на кончик носа, и перебирает гречку, прислушиваясь к тому, как в большой комнате дышит мама. Если ей вдруг начинает казаться, что мама дышит хуже, она приходит, высокая, степенная, и проверяет, всё ли в порядке. Поправляет маме подушку, вытирает чем—нибудь лоб, говорит что—нибудь весёлое, но мама редко ей отвечает. Вот был период, хороший, Ася помнит, когда мама отвечала. Говорила что—нибудь весёлое в ответ на весёлое, смеялась с бабушкой, с папой, с Асей. Ехидничала, выясняла, почему это у Аси под ногтями выросло такое количество грязи, и не собирается ли Ася грязью торговать. Ася грязью торговать не собиралась, они с бабушкой шли мыть руки, а потом мама гладила Асю по голове и целовала куда—то между ухом и глазом: это Ася к ней наклонялась с высоты своего почти—метра, метра в ней тогда еще не было, и приходилось вставать на стул возле маминой кровати, и уже с него наклоняться к маме. А еще Ася любила залезть на саму кровать, в мамины ноги, и сидеть там, сочиняя с мамой сказки. Это они придумали сказку про танцующую новогоднюю ёлку, и про компанию поющих ковбоев, а еще — про Огонёк, Который Пропал, а Потом Вернулся. Сказки в основном придумывала Ася, но ей нужен был слушатель и зритель, и этим слушателем и зрителем могла быть только мама, больше почему—то так ни с кем не получалось. Ну и мама тоже придумывала разное по ходу, конечно. Всё—таки взрослые почему—то хуже придумывают, чем дети. Но зато потом мама записывала сказки в свою книжечку, красную, в красивой коже с узорами, и Асе объясняла: вот видишь, мы с тобой всё уже забудем, а в книжечке всё будет записано, ты вырастешь большая и всё прочтёшь. Ася тогда еще не умела читать. Мама говорила, что это нестрашно и дело наживное.

Теперь Ася умеет читать, потому что это нестрашно и дело наживное (Ася так понимает, что она это дело нажила, то есть достаточно для этого дела прожила уже), и метр в ней есть, и можно не вставать на стул перед маминой кроватью, а нормально подойти. Даже нагибаться особо не понадобится, Ася как раз ростом примерно с кровать плюс голова, то есть как раз нужного роста. Но мама не очень радуется, когда Ася к ней подходит, и скорее—скорее зовёт бабушку, чтобы бабушка Асю забрала. И бабушка обнимает Асю за плечи и уводит в кухню, и усаживает помогать перебирать гречку, и говорит ей Ласковые Слова. Ласковые Слова одни и те же, их нельзя изменить, иначе Ася не почувствует, что это действительно Ласковые Слова. Реченька моя тихоструйная, говорит бабушка, а Ася склоняется над столом и перебирает гречку, колокольчик мой звонкий, или Ася сидит с ногами в кресле, а бабушка — с газетой на диване, солнышко моё ясное, девочка моя прекрасная, а если это ночью, то Ася под это засыпает, а если днём, то нет. Но почему мама не может говорить такие же слова? Раньше она говорила, не такие же, другие, но хоть какие—нибудь. А теперь она вообще мало говорит, и Ася, соскучившись, прилезла сегодня днём к ней целоваться.

Раз круг, два круг, ноги несутся сами, все подружки отстали, лёд летит под ноги и вылетает из—под ног, по ходу ног и льда можно думать о чем угодно, и мысли текут быстрые, не то что днём, когда всё застыло. Днём мама отказалась поцеловать Асю. Никогда раньше не отказывалась, а теперь отказалась, и рукою так отвела мягко, не дотрагиваясь: ближе не подходи. Ася ближе и не подошла, она стояла у маминой кровати и дулась, у неё такие щеки, как у хомяка, если дуться, то вообще, наверное, как у двух хомяков. Ася стояла и дулась, а мама объясняла ей, что она просто не хочет, чтобы Ася заболела. Потому что мама врач и всё знает, а если трогать больного человека, тем более с ним целоваться, то можно заболеть, а больше всего на свете мама не хочет, чтобы Ася заболела. Ася знает, что такое «заразная болезнь», это обычно кашель и насморк, но у мамы нет кашля и нет насморка, чем же от неё тогда можно заболеть? То есть мама что ли врёт? Говорит, что не хочет, чтобы Ася заболела, а на самом деле просто Асю больше не любит? Ты не думай, говорит мама тут же в этот момент, ты не думай, что я тебя больше не люблю, я тебя очень люблю, Асюша, очень, но… Когда она говорит «но», Ася вырывается и убегает в кухню. В кухне — батарея, подоконник и окно. Если встать ногами на батарею, а руками опереться о подоконник, то как раз лбом оказываешься в оконное стекло. Стекло холодное и холодит горячий лоб. С другой стороны окна там снег: январь. Снег падает вдоль окна и вдоль Аси, которая стоит на тёплой батарее ногами и дышит лбом в холодное стекло. В горле у неё какие—то слёзы, но она ими не занимается, и они просто там сами сидят. Ася не плачет, она смотрит на снег, который падает за окном, и думает о том, что мама её больше не любит. Потому что что это такое не поцеловать человека, разве трудно человека поцеловать? Даже если ты его больше не любишь, всё равно не трудно, даже если. Мама не кашляет и не чихает, значит, она соврала насчет заразы и просто целовать Асю не хочет. Ася давит лбом на стекло и думает, вот было бы здорово, чтобы стекло разбилось. Наверное, она просто плохая, вот мама её и разлюбила. Бабушка всё время говорит, что Ася очень хорошая, но, наверное, бабушка тоже врёт и просто Асю жалеет, потому что если бы Ася была хорошая, мама бы её не разлюбила. Реченька моя тихоструйная, говорит бабушка, реченька. Вот тебе и реченька. Разве реченьку можно не поцеловать?

В большой комнате бабушка разговаривает с мамой, Ася не слушает, про что. Через пять минут бабушка придёт её успокаивать и утешать, обнимет и скажет все—все на свете Ласковые Слова, но пока она разговаривает с мамой. Если бы Ася слушала, она бы всё равно не поняла, потому что слова «метастазы» она не понимает, и почему эти метастазы, когда они «на коже» — это плохо, она не понимает тоже. Ей и не хочется ничего понимать. Она дышит на стекло, и на стекле образуется облачко, на котором можно писать пальцем. Ася уже умеет писать, её бабушка научила. Буква «М» — это такая, которая красная у метро, а буква «А» — это самая первая из всех, и потом опять «М», и опять «А». Ася пишет на стекле слово «мама», а потом решительно и сердито стирает это слово пальцем. Нет уж, никаких мама. Раз мама Асю больше не любит, то и Ася больше не будет маму любить. Эта мысль на секунду ужасает: как же это можно маму больше не любить? — и ответа у Аси нет, она всё стирает и стирает со стекла уже исчезнувшее слово, и в кухню заходит бабушка. Реченька моя тихоструйная, говорит она тихо и снимает Асю с батареи, иди ко мне. Колокольчик мой звонкий, солнышко моё ясное, девочка моя прекрасная. Бабушка ничего Асе не объясняет, она просто гладит Асю по голове и обнимает изо всех сил, реченька моя тихоструйная, слышит Ася и откуда—то понимает, что бабушка тоже очень любит маму, и что бабушку сегодня мама тоже не поцеловала, и теперь бабушка тоже не умеет маму разлюбить.

А вечером бабушка забирает Асю к себе домой, потому что сегодня каток и коньки, и что бы там ни было, ничего не может быть лучше, и Ася носится кругами, как ненормальная, так быстро, что ей самой становится страшно. Вжих, вжих, вжих, это ж надо, как она хорошо катается, если бы мама видела, она бы, наверное, Асю снова полюбила, впрочем, Ася не думает вовсе о маме, она уже досмотрела все свои дневные огорчения и теперь просто носится по льду. Каток открытый, во дворе, и некоторые люди, проходя мимо, останавливаются поглядеть, как катаются дети. Вжих, вжих, хорошо катаются дети, а эта, маленькая, в оранжевой курточке и синих рейтузах, катается лучше всех.

— Ого, маленькая, — слышит вдруг Ася откуда—то со стороны, — ого какая, просто картинка, давай, давай!

Она оглядывается (на неё многие и раньше смотрели, но никто ей никогда ничего не кричал), и видит троих дяденек, стоящих у бортика катка. Все трое смотрят на неё и хлопают в ладоши, а один еще и кричит. Малышка, прелесть, кричит он ей и машет рукой, ух как она катается, да вы посмотрите на неё, вы только посмотрите, это ж с ума сойти, маленькая такая, давай, маленькая, давай!