Татуировка - Валерий Воскобойников

Все эти разговоры Самарин давно бы забыл — у него и служебной информации, которую надо было постоянно хранить в голове, было навалом. Но следователь чувствовал по отношении к бомжу Иванову какую-то занозу. Что-то его не так давно задело в разговоре о бомже.

Озарение пришло, как всегда, неожиданно. Он в сто первый раз перелистывал папку с делом о маньяках, и в руках мелькнул лист, где была короткая запись разговора с супругой владельца угнанной «шестерки». И Дмитрий вспомнил: того блокадного мальчика, которого рисовал знаменитый художник, тоже звали Николаем Николаевичем Ивановым. Он, Дмитрий, даже в своем школьном сочинении по картине называл героя именно так. И если в сорок втором блокадном году герою плаката шесть-семь лет, то сейчас, следовательно, около семидесяти. И их бомжу на вид примерно столько.

Вот какая заноза, оказывается, царапала Дмитрия все эти дни! Он тут же позвонил участковому.

— У тебя фотография твоего бомжа Иванова есть?

— Есть, — с готовностью доложил участковый. — У меня на всех бомжей моего участка есть краткие сведения.

— Знаешь, ты спроси у него, только аккуратно, не сохранил ли он фото тридцатилетней давности. Если сохранил, сделай ксерокс — и ко мне.

— Будет сделано. А что, какая-то ниточка?

— Ниточка, но другая. — Дмитрий собрался было рассказать знаменитую блокадную историю, но решил, что пока лучше этого не делать. Чего доброго, участковый расчувствуется и выложит ее бомжу. А тот поймет свою выгоду и станет уверять, что он и есть знаменитый Николай Николаевич. Нет, сначала надо получить какие-нибудь косвенные подтверждения. — И вот еще что: если есть детские фотографии — тоже неси. Скажи, на один день, с обязательным возвратом. Самарин, мол, просит.

Фотографии были доставлены уже к концу дня. Правда, не детские — как они могли сохраниться у бомжа Иванова, а те, что лежали в архиве паспортного стола. Участковый приплюсовал и ту, что была у него: на ней Иванов выглядел довольно помятым мужичком. С этими фотографиями Дмитрий отправился в больницу к художнику Федорову.

Алексей Пахомович стоял в коридоре у телефона, который висел на стене. Был он в спортивном костюме, теплых носках и тапочках. Старик что-то строго выговаривал в телефонную трубку. Дмитрия он узнал мгновенно, кивнул ему, прося подождать. И не успел Дмитрий отойти к подоконнику, чтобы не мешать разговору, как художник уже освободился.

— Чем могу служить, молодой человек? Поймали свою шайку?

— Скоро поймаем, — уверил Дмитрий, — только сегодня я к вам по другому делу.

Он вынул из полиэтиленового мешка гостинец — купленные у метро пару яблок и пару бананов.

— Ну уж это вы зря, — смутился художник. — Или это взятка? Тогда скажите, за что. Говорите скорей, не мучайте.

— Вам этот человек не знаком? — И Дмитрий вынул фотографии бомжа.

— Еще бы! Естественно, знаком — я же его рисовал. Николай Николаевич, известная личность. Неужели вляпался в какую-нибудь пакость?

— Вы уверены? — переспросил Дмитрий.

— Абсолютно. Так что он натворил? Если это, конечно, не тайна следствия.

— Нет, — успокоил старика Дмитрий, — не тайна. Мы еще проверим, конечно, но если это тот самый Николай Николаевич, то вляпал он только самого себя — продал квартиру жулью. Сейчас бомжует.

— И вы так спокойно об этом говорите? Даже улыбаетесь!

— Я же пришел к вам специально из-за него. Если это он, постараемся что-то сделать.

— Человек, можно сказать, является достоянием мировой истории! Где он сейчас ночует, вы знаете?

— На лестнице в доме, где прежде и жил.

— Передайте Николаю Николаевичу, пусть переселяется в нашу квартиру. Он ведь не пьет?

— По нашим данным, не особенно.

— Я сегодня же позвоню супруге, она его примет. Это позор, позор для страны, для народа! Николай Николаевич Иванов, самый юный герой блокады — бомжует! Стыд-то какой! Вы, молодое поколение, это хоть понимаете?

— Потому я и пришел к вам. Да мы его сами устроим, главное — квартиру ему вернуть.

— Спасибо вам! — Алексей Пахомович обеими руками пожал Дмитрию руку. — И все-таки передайте ему! А то приезжайте с ним вместе, если вам это не зазорно — в компании с бомжом. Посидим, у меня много чего есть показать. Я ведь завтра выписываюсь, — он похлопал по левой стороне груди ладонью, — наладили мой мотор! — И старик отправился в палату.

Довольный, Дмитрий вызвал лифт. Он не знал, что жить художнику осталось лишь два часа. А когда лифт наконец поднялся и двери его раздвинулись, из него шагнула Агния.

— Привет, сестренка! — изумленно воскликнул Дмитрий. — У тебя здесь кто? Надеюсь, не с Глебом опять? Мы вроде бы недавно виделись… А, вспомнил: ты же спрашивала меня про художника Федорова. Я как раз от него — навещал как потерпевшего и одновременно свидетеля.

— Вот-вот, братик, я к нему, Федорову Алексею Платоновичу.

— Пахомовичу, — поправил Дмитрий. — Мы с ним только что говорили, минуту назад. Он еще до своей шестой палаты не дошел. Знаешь, Агния, а ведь мы с тобой уже второй раз сталкиваемся. Афиногенов, теперь Федоров. Ну прямо будто одно дело копаем!

— Нет уж, я в ваших делах не участвую.

— Ладно, сестренка, привет Глебу. — Дмитрий улыбнулся и поставил ногу между дверей вновь подошедшего лифта.

— Штопке тоже привет. — Агния улыбнулась, дождалась, пока за братом захлопнутся двери, и отправилась искать шестую палату.

— Ну, милая моя, так вам сразу все про Антона и выложить!

Старого художника Агния нашла в холле задумчиво сидящим в кресле перед выключенным телевизором. Предъявила на всякий случай журналистский билет, рассказала про издательское задание. Старик, взяв в руки удостоверение, долго его изучал. Вступать в беседу у него явно не было никакого желания.

— Может, потом как-нибудь? — предложил он. — Завтра я выписываюсь. Приезжайте ко мне, попьем чаю, покажу вам свои работы. Правда, сейчас-то они мало кого интересуют, особенно молодых. — В словах художника Агния расслышала горечь. — А когда-то!.. Такие были споры, так нас били за формализм! Сейчас это звучит анекдотично, да? Приезжайте, что нам тут, в больнице, разговаривать!

Но Агния вспомнила ревнивый взгляд его супруги и решила идти к цели прямо теперь.

— Никак нельзя откладывать, Алексей Пахомович, — произнесла она умоляюще. — Вы же сами знаете эти издательства, ставят такие жесткие сроки! А ваше творчество я наизусть знаю! У меня оба ваши альбома на полках стоят с юности! Первый, когда вам дали народного, и второй — юбилейный.

Этим она его и проняла.

— Не знаю, как и быть. Чтобы рассказать все, что мне об Антоне Шолохове известно, надо долго готовиться. Единственное могу сказать сразу — фанатик! Ради искусства был готов на все!

— Ну, может быть, начать с самых ярких эпизодов. — Агния смутилась и решила приуменьшить напор. — Все-таки он именно вас назвал однажды своим учителем…

— Это в том самом интервью? — Художник продолжал смотреть на нее с задумчивой полуусмешкой. — Мне читали его перевод. — Никогда он моим учеником не был. Да и вообще ничьим он не был учеником. Плод, так сказать, полного саморазвития. Ну там два-три совета я ему давал иногда, но самое главное — старался не мешать. У нас же многие педагоги подравнивают ученика под себя. Знаете, есть у военных такая команда: «Делай как я!» Но я всегда учил по другой методе, за что меня и били, и моих учеников тоже. Сейчас рассказать, как нас били, — никто не поверит.

— Так вы все же считаете Антона Шолохова своим учеником? — поймала Агния старика на слове.

— Только опосредованно. Скажем, я передавал ему свое понимание великих мастеров, которое когда-то передали мне. А так, чтобы брать за руку и водить кистью по холсту, — никогда.

Для Агнии было важным начать разговор. А дальше, раз уж старый художник снизошел до нее, он себя вряд ли прервет. Но тут неожиданно в их беседу вмешалась подошедшая медсестра.

— Больной, ваша фамилия Федоров? — спросила она строгим командным голосом, заглядывая в блокнот.

В руках у сестры, кроме блокнота, был еще подносик с несколькими мерными стаканчиками, в которых плескалась жидкость.

— Допустим… — Художнику явно не понравился тон, которым с ним говорила медсестра.

— Мне нужно знать «не допустим», а точно. Я вас спрашиваю: Федоров Алексей Пахомыч — это вы?

— Пахомыч — не я. Мое отчество — Пахомович.

— Ну хорошо, хорошо, Пахомович, — смягчилась медсестра. — Вам назначено новое лекарство. — Она протянула старому художнику три крохотных таблетки в розовой оболочке и стаканчик с водой. — Выпейте прямо сейчас, при мне.

— Подождите! Мой врач сегодня сказал, что завтра утром я выписываюсь и все старые назначения сняты. А дома буду принимать другие лекарства.