Татуировка - Валерий Воскобойников

— Все плохо! Не знаю, что и делать, я ведь даже показать теперь не могу!

— Можно, я покажу? — спросила вдруг маленькая Нинель из своего угла.

— Ты? — изумилась учительница, и брезгливое выражение на ее лице проступило еще четче. Для нее это прозвучало, как если бы стул заявил о своем желании сыграть Паганини. — Я тебе что разрешила? Сидеть и молчать.

— Я могу показать, — едва слышно проговорила Нинель.

— Она может, — подтвердила подружка. Учительница передернула плечами.

— Сколько твоей сестренке лет? Она в детский сад ходит?

— Я не сестренка, мы вместе учимся, — проговорила Нинель уже уверенней.

Ей тогда еще нравилось удивление взрослых, когда они узнавали о ее настоящем возрасте. И, ловя миг удачи, она полезла в диван, где тайно хранилась ее скрипка.

— Что за чертовщина? — удивилась учительница, глядя, как малышка достает инструмент и уверенно прижимает его подбородком к плечу. — Ну играй!

Нинель начала этюд Гайдна. Тот самый, который несколько минут назад попробовала изобразить подружка. Только теперь это была совсем иная мелодия. Потом малышка вопросительно посмотрела на учительницу и та кивнула: продолжай. Сама она была не ахти какая удачница, хотя и консерваторию кончила, и хорошее будущее ей когда-то пророчили. Но теперь-то она четко могла себя оценить: массовка филармонического оркестра — вот ее потолок. И все же какой педагог не мечтает о сверходаренном ученике! Пусть у нее самой сложилось не так, как ожидалось. Но зато ученик или ученица, взяв у нее все лучшее и не повторив ее заблуждений, будет с блеском выступать на большой сцене, а она — пожилая учительница, духовная мать, ловя восторги, станет незаметно утирать счастливые слезы, понимая, что частица аплодисментов принадлежит ей и только ей. Однако и в музыкальной школе, и в тех домах, где она давала платные уроки, были ленивые и трудяги, и абсолютные бездари, и в меру способные. Но не таланты. И теперь, когда она уже и думать-то о своем педагогическом счастье себе не позволяла, перед нею неизвестно откуда взялась незнакомая малышка, которая могла стать мечтой ее жизни!

Тут с учительницей случилось то самое, что, по ее представлениям, должно было однажды произойти во время большого концерта талантливой ученицы. Она заплакала. Слезы счастья текли по ее щекам, и она неуклюже стала искать здоровой левой рукой носовой платок.

Через полчаса Нинель вместе со скрипкой, аккуратно запакованной в сумку подружки, сопровождала учительницу к ее дому.

— Мы составим с тобой расписание, — говорила учительница, — денег никаких не надо, я просто буду с тобой заниматься. И когда тебе захочется поиграть самой, ты тоже можешь ко мне приходить. В любое время. У нас в квартире есть комната с плотной дверью, мы ее так и называем: музыкальная. Если хочешь, я поговорю с твоими родителями. — Но, увидев испуг девочки, учительница рассмеялась. — Тогда мы пригласим их однажды на твой концерт.

Так прошли два года счастья для них обеих. Правда, слишком сложные вещи учительница Нинель пока не задавала — Они непосильны для ребенка такого возраста.

— Ничего, скоро у тебя начнется бурный рост организма, руки станут намного длиннее, и ты заиграешь в полную силу! — уверенно говорила она, не догадываясь, что разговаривает с девочкой-лилипутом.

— Теперь эта квартира будет и твоей тоже, — сказал Нинель троюродный брат Аркадий, зажигая в прихожей свет.

О том, что Аркадий приходится ей троюродным братом, знали немногие, но зато каждый по одному только ее взгляду мог догадаться, как она в него влюблена. Они встретились на похоронах ее матери месяца три назад. Он работал в цирковой группе воздушных гимнастов, был невысок и строен, но рядом с ней выглядел почти великаном.

— Что-то я не пойму, сколько тебе лет-то, сестренка? — спросил ее Аркадий в похоронном автобусе по дороге с кладбища.

Этот вопрос она ненавидела. Когда однажды врачиха в течение пяти минут назвала ее сначала лилипутом, а потом карлицей, она с трудом удержала себя, чтобы не пойти со стулом наперевес. Она не желала, чтобы ее причисляли к тем и другим. К счастью, и лицо, и тело ее по-прежнему сохраняли детскость, она покупала одежду в детских отделах, и большинство людей принимали ее за девочку. Лет двенадцати, не старше.

— Не волнуйся, я совершеннолетняя, — ответила она, потому что уже была в него влюблена.

Он оказался первым молодым человеком, который отнесся к ней как к самой обыкновенной девушке.

— Ты, может, не знаешь, в цирке твою мамашу все уважали, — говорил он ей как равной.

И она, слушая его, впервые за много лет забыла о разнице в росте.

— Мне бы надо диван купить новый, в каком магазине лучше не знаешь? — советовался он.

Диван они пошли покупать вместе. И на этом диване, едва рабочие, которые его привезли, закрыли за собой дверь, она стала женщиной.

— А знаешь, — сообщил он ей радостно, — у тебя все нормальное. То есть я хочу сказать, так хорошо мне никогда ни с кем не было.

В то время у нее был стабильный заработок. Маленькая девочка, исполняющая на скрипке классику, имела потрясающий успех в любой аудитории. Зрители воображали, что присутствуют при открытии новой звезды.

Аркадии посетил один из ее концертов. Он сидел в первом ряду и аплодировал, громче всех.

— Значит так, — сказал он по дороге домой. Они всегда ходили, взявшись за руки. — Имя и фамилию ты меняешь. Надо что-нибудь звонкое. Ника Самофракийская — пойдет?

— Можно, — радостно согласилась она. Почему прежде ей не приходила в голову эта простая мысль — поменять имя, она не знала.

— И вообще переходишь к нам. Все то же самое, только эффектнее — в прожекторах под куполом цирка на перекладине со скрипкой. — Он говорил и уже видел готовый номер. — В цирке же кто — дети с родителями. Девочка, сверстница их детей, под самым куполом отважно исполняет музыку Брамса.

— Гайдна, — поправила она, — или Моцарта.

— Еще лучше — Моцарта. Со своей филармонии ты дальше села Кукуева не уедешь. А с нами!.. Скоро у нас Япония, потом — Европа!

Она пошла бы за ним, как тогда говорили, хоть на край света. И путь на этот край лежал через цирк.

Родители в раю наверняка ликовали, узнав, что дочь все-таки исполнила их волю. Только работала она в цирке не лилипутом. Она была артисткой, играющей роль маленькой, но отважной и очень талантливой девочки.

Как оказалось, она зверски боялась высоты. Три месяца ушло на то, чтобы изгнать и забыть этот страх. Конечно, юную артистку, названную Никой Самофракийской, сначала поднимали на перекладине со страховкой и всего лишь на несколько метров. К тому же перекладина у нее была плоской, как скамеечка, а в изготовленной по заказу цирковой обуви были специальные углубления, в которых эта перекладина крепилась так, что на ней было легко удержаться. Естественно, об этом секрете зрители не должны были знать, как и о тысяче других цирковых хитростей. Но Нику все равно сначала тошнило от ужаса, едва ее поднимали чуть выше, а одеревеневшие руки не могли отцепиться от канатов, на которых держалась сама перекладина. Ей же полагалось, плавно кружа под куполом, услаждать зрителей музыкой.

Наконец номер был поставлен. Точнее, это была только часть общей композиции. Сначала Аркадий с тремя партнерами на огромной высоте перелетали с перекладины на перекладину, показывая чудеса смелости и точности движений. Уже одно это было номером мирового уровня, от которого у зрителей дух захватывало. Особенно когда Аркадий, оттолкнувшись от своей перекладины, летел через купольное пространство к партнеру, делая по пути тройное сальто. И партнер, его называли ловитором, успевал на исходе последнего воздушного кувырка поймать Аркадия под коленки. Такое среди воздушных гимнастов был способен исполнить только Аркадий.

— То есть до меня тоже, конечно, иногда делали, — объяснял он Нике, — но к сегодняшнему дню они все или разбились, или состарились.

Однако прежде в группе у Аркадия была только голая техника — без эмоционального апогея, переходящего в красивый финал. И таким апогеем стала она, девочка со скрипкой. А зал, затаив дыхание, гадал, кому же из гимнастов эта малышка приходится дочерью. Или внучкой.

Со временем Аркадий решил сделать номер еще сложнее.

— Будем учиться стрелять, — сказал он однажды.

— Это еще зачем?

— Я придумал такой финал: вокруг тебя разноцветные шары. Ты стреляешь из пистолета, то в один, то в другой. Еще лучше — из ружья. Конечно, не из настоящего, а пневматического. Шары лопаются, и на зрителей опускается сверкающее конфетти. Или цветы. .

Через несколько месяцев тренировок она превратилась в отличного стрелка. И окончательно вошла в цирковое братство.

— Откуда вы, прекрасное дитя?

Художник Антон Шолохов подошел к ней с пиалой в руке. Над пиалой поднимался легкий парок. Российское посольство устраивало прием по случаю начала гастролей русского цирка. В зале по обе стороны длинного стола, уставленного бутылками и подносами со всевозможными бутербродами, кучковались именитые соотечественники, которые в эти дни оказались в Париже.