Работаю актером - Михаил Ульянов

Если у меня и были удачи, то они были тогда, когда я мог через образ выразить свою боль, своё одобрение или свою ненависть. Это то, без чего зритель не уйдёт из театра потрясённым.

Но необходимо также и другое: владение своей профессией, технологией актёрского дела, а проще сказать, своим ремеслом. Я считаю, что о наших бедах актёрских следует говорить честно и откровенно, и прежде всего нам самим.

Несколько лет назад из Америки приезжал талантливый дуэт — актёр и актриса — с превосходным спектаклем «Игра в джин». По его окончании я услышал такую горькую фразу: «Так ведь в старом МХАТе так играли, куда ж у нас-то всё ушло?» Не всё, конечно, ушло, но многое. Много в нашем театре появилось ходульности, декларативности, прямо-таки ложноклассической манеры игры. Особенно когда мы начинаем играть какие-нибудь социальные пьесы. Ни одного слова подчас в простоте. Какой-то странно натужный общий тон.

Хмелев искал своего Пеклеванова через точно вылепленную характерность, а во многих наших спектаклях свирепствует махровый, замшелый штамп. Мы в подобных спектаклях часто становимся многозначительны при барабанной пустоте внутри. Актёры рассказывают о происходящем, а не живут в самом центре происходящего, не сгорают в огне мысли, темы, идеи спектакля, а лишь греют над ним руки. Мы имитируем пожар и стихийность, и получается холодный бенгальский огонь, который никого не зажигает.

Мы много кричим и доказываем, часто сами толком не зная что. Как писал Владимир Иванович Немирович-Данченко: «Наорали, нафальшивили, подекламировали».

Послушайте как-нибудь подобный спектакль, записанный на ра-дно, — какое сплошь натужное и насквозь фальшивое и декламационное радение! И невольно сравниваешь это, скажем, с записью сцены «Под древом» из «Горячего сердца»— Грибов, Яншин и Шевченко. Какая вязь диалога, какая цепкость общения, какие ясные подтексты, какая разработка взаимоотношений, характеров! И ты открываешь рот от удивления, а не затыкаешь уши от крика.

Может быть, обесцвеченность эта возникает оттого, что сейчас актёры редко бывают в ролях индивидуальны, а подгоняют себя под какой-то общепринятый, что ли, цвет. А актёр, режиссёр тогда творец, когда он индивидуален.

В нашем театре ещё много дилетантства, приблизительности. Притом всё это шумно, настырно, крикливо. Вроде бы всё как у людей, но нет ни мастерства, ни души, ни боли, ни поисков, а голое наглое подражательство, огромное ухо, которое старается уловить, что сегодня покупают и… пожалуйте, пирог готов!

Но как говорил режиссёр Пансо: «Не потерять бы в шумном дилетантстве живой человеческий голос». Вот именно — как же он дорог и нужен нам сегодня на театре! Живой голос «Взрослой дочери молодого человека»; голос солдата Сашки — С. Проханова в спектакле Театра Моссовета; пронзающий душу голос М. Нееловой в спектакле «Спешите делать добро»; полные доброты и самоотверженности интонации Лизы — Т. Шестаковой, напористая, убеждённая речь Михаила — Н. Лаврова («Братья и сёстры», «Дом» в Ленинградском Малом драматическом театре). Живой человеческий голос в пьесе В. Розова «Кабанчик», в пьесах А. Гельмана, А. Вампилова, М. Рощина, А. Галина. Это голоса распутинских старух, астафьевских мальчишек и рыбаков, Едигея и Бостона у Ч. Айтматова. Не затих живой голос в шумном, орущем и бьющем себя в грудь дилетантизме.

И ещё есть опасность, о которой я не могу не сказать, — заземление, «игра под себя», бормотание текста, шёпот, что долженствует изображать внешнее жизнеподобие. Честно говоря, здесь нет больших трудностей, и многие актёры это делают виртуозно. Но при этом отвыкают от подлинного накала, полной отдачи себя, — а ведь в нашей профессии необходима постоянная тренировка.

Работая над Рогожиным и Ричардом, Степаном Разиным и Трубниковым, я убедился: кто бы ни был твой герой, необходим подлинный темперамент, высокий накал чувств, чтобы зритель напряжённо следил за его судьбой.

Кому-то может показаться, что я говорю о наших недостатках слишком резко, слишком придирчиво, на это могу ответить: «С художника спросится».

В зрительном зале — миллионы

Начало

Постижение секретов и тайн актёрской профессии — самая большая и продолжающаяся бесконечно забота каждого актёра. Понять что-то в нашем деле можно только через работу. Разные были у меня роли в театре, но, пожалуй, не было той, где бы до конца можно было прочувствовать всю силу воздействия искусства на зрителя. Может быть, больше мне удалось это ощутить на ролях, которые я сыграл в кино. Это не значит, что самые счастливые мои творческие часы были только в кино. Дом мой — это театр. Я вырос в нём и живу в нём. Ценю и люблю театр.

Но и кино сыграло в моей жизни немалую роль. И поэтому я рискну рассказать читателю о некоторых кинематографических работах.

Надо полагать, вахтанговская гибкая и многообразная актёрская школа позволяет актёрам нашего театра быстро приноравливаться к специфике кино. Так было во времена Щукина, который много и успешно снимался ещё до великой своей работы — Ленина в кинофильмах «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Многие вахтанговцы популярны как киноактёры. И современное поколение молодых актёров почти одновременно с началом работы в театре начинает работать в кино.

Не обошла эта традиция и меня. Приглашения на пробы следовали одно за другим, но оканчивались безрезультатно, пока в 1953 году Клеопатра Сергеевна Альперова не пригласила меня на пробы в фильме режиссёра Юрия Павловича Егорова «Они были первыми». После проб я был утверждён на свою первую роль в кино — Алексея Колыванова, вожака комсомольцев революционного Петрограда.

Как раз закончился театральный сезон, и я вместе с группой поехал в Ленинград на съёмки. Но кинопроизводство полно неожиданностей. Для меня было непонятно, почему я живу уже месяц в Ленинграде, командировочные идут, фильм снимают, а обо мне как будто забыли.

Я приходил на съёмки, с завистью наблюдал за другими актёрами, которые уже работали, и ждал. Наконец дождался вызова на съёмку. Но в этот день открывался театральный сезон в Москве, и я должен был туда уехать. Началось то увязывание интересов кино и театра, на котором я впоследствии потерял много сил и нервов. Я скоро вернулся в Ленинград и впервые услышал пугающий стук хлопушки, что означает начало работы камеры.

Свои ощущения первого съёмочного дня я не помню. Но зато прекрасно помню момент, когда просматривали отснятый материал и я впервые увидел себя на экране. Как же я был расстроен и даже подавлен! Всё мне не нравилось в себе: фигура, лицо, голос, глаза… Конечно же, я не ожидал увидеть такое неуклюжее, некрасивое, кургузое и очень старающееся что-то сыграть существо.

Ошарашенный, я ничего не понял. Да и что можно понять из много раз повторяющихся дублей и отдельных кусочков роли? Мне абсолютно было не ясно, как из этих отрывков получится образ, да и вообще вся картина. Всё не ясно, и всё пугает своей непривычностью. Непривычна обстановка на съёмочной площадке, непривычна работа над ролью, поскольку снимать её начинают часто с середины, а то и с финала, непривычна необходимость сыграть малюсенький, состоящий из двух-трёх слов отрывок, когда ещё не знаешь, как ты будешь играть всю роль. И эти угнетающие просмотры материала, из которых выносишь только ощущение полной растерянности и подавленности…

Некоторые режиссёры не любят показывать отснятый материал актёрам. Может быть, они и правы. Только с опытом приходит умение его смотреть и думать не о том, как выглядишь, а о том, что надо делать дальше в роли. Материал помогает корректировать свою работу, понимать свой ход в решении роли, заметить свои ошибки. Но это приходит с опытом. Увидеть будущую ленту в разрозненных, иногда нелогичных сценах надо уметь, уметь по отдельным краскам представить цвет всей картины.

Режиссёр в кино — единственный хозяин. Он видит фильм в целом, он видит лица героев. Он слышит их интонации. Он знает, как они одеты, как говорят. И когда начинается подбор актёров, режиссёру важно не только актёрское «я», не только творческие взгляды, опыт — постановщику нужен типаж, точно отвечающий его видению данной роли. Нет такого актёра? Найдите на улице, в толпе, где угодно — вот точно такого человека.

Но одно дело — найти актёра-единомышленника, которого вводят в сложнейший процесс работы над ролью, где режиссёр и актёр — две равные, друг без друга не могущие существовать силы. И совсем другое дело, когда актёр нужен для режиссёра как слепой исполнитель его верховной власти.

Если режиссёр действительно знает до мельчайших подробностей свою ещё не снятую картину, ощущает её ритм, угадывает её будущее воздействие на зрителя (хотя это можно только предчувствовать, но никак нельзя твёрдо знать), видит дальнейшее развитие своих героев, тогда есть смысл в диктате.