Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко

Это честная проза. В ней нет лишнего (часто фальшивого) пафоса, самогероизации… Разве что красных партизан Несмелов изображал уж совсем какими-то звероподобными людоедами – но, бывало, и советские авторы рисовали белых примерно теми же красками.

Арсений Несмелов сверял свою жизнь с судьбой Николая Гумилёва. В стихах «Моим судьям» предрекал собственный расстрел и чуть ли не надеялся на него, веря, что насильственная смерть смывает вольные и невольные прегрешения.

Не угадал. Его не расстреляли, как Гумилёва. Но Несмелов не просто умер – он всё-таки погиб.

«Владиво-ниппо», «Балаганчик» и навага

Вскоре после падения Колчака Арсений Митропольский попадает во Владивосток. Город, наводнённый интервентами, трясёт от переворотов и «недоворотов». Кто только не мелькал здесь – от будущего изобретателя телевизора Владимира Козьмича Зворыкина[346] до британского агента, писателя Уильяма Сомерсета Моэма[347]. Французский писатель с русскими корнями, дядя Мориса Дрюона[348] Жозеф Кессель[349], ненадолго оказавшийся во Владивостоке как интервент, позже напишет повесть «Дикие времена». Другой интервент, англичанин Уильям Джерхарди[350], дебютирует как прозаик владивостокским же романом «Тщета». «Скромный окраинный город был тогда похож на какую-нибудь балканскую столицу по напряжённости жизни, на военный лагерь по обилию мундиров», – писал востоковед Константин Андреевич Харнский[351]. Несмелов: «Военные корабли в бухте, звон шпор на улицах, плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев. И тут же, рядом с черноглазыми, миниатюрными японцами, – наша родная военная рвань, в шинелях и френчиках из солдатского сукна».

Арсений Митропольский прибыл во Владивосток через Маньчжурию по фальшивому документу на имя писаря охранной стражи КВЖД («Писарем в штабе отсиделся…» – позже скажет балабановский Данила Багров). Денег не было. Продал браунинг, симулировал сердечный приступ и получил передышку в госпитале у Гнилого Угла.

Вскоре случилось «японское выступление»: «Мимо госпиталя… потянулись в сопки отряды красных, покидающих Владивосток, чтобы превратиться в партизан. Ночью застучал пулемёт. Завизжала и забухала шрапнель. Японцы разоружали оставшиеся красные части». В эти апрельские дни 1920 года японцы схватят во Владивостоке красных вождей – Сергея Лазо, Алексея Луцкого, Всеволода Сибирцева. Вскоре их сожгут в паровозной топке. Тогда же в Спасске-Дальнем получит ранение в бедро двоюродный брат Сибирцева – юный комиссар Булыга, он же – будущий писатель Александр Фадеев.

Арсений Митропольский погон уже не носит, в боях ни на чьей стороне не участвует. На госпитальной койке просматривает газеты и удивляется обилию стихов. Вспомнив о своих московских опытах – он ведь ещё до войны немного публиковался в «Ниве», – выпрашивает у фельдшера рецептурной бумаги и пишет стихи «Соперники» («Интервенты»), навеянные обилием иностранных мундиров на владивостокских улицах. Не самые сильные его стихи – зато впервые подписанные новым псевдонимом. Их через считаные дни опубликует местная газета «Голос Родины». Так появился на свет поэт Арсений Несмелов. Во Владивостоке в 1921, 1922 и 1924 годах выйдут три его книги: «Стихи» (в Приморье была в ходу старая орфография, и на титуле значилось: «Арсенiй Несмѣлов»), «Тихвин», «Уступы».

А тогда, весной 1920 года, он сидел с этой самой газетой в саду у памятника Невельскому, улыбался… Рядом присел японец, заговорил. Это был Рёноскэ Идзуми[352] – издатель газеты «Владиво-ниппо», русской версии японской «Урадзио-ниппо». Предложил Арсению Несмелову редактировать выпуски, безработный бывший офицер согласился.

Он будет об этом вспоминать со свойственными ему откровенностью («…Пусть врут другие. Мне не хочется») и юмором, не пытаясь казаться лучше, чем есть, не утверждая, что был идеалистом или роковым образом заблуждался. В записках Арсения Несмелова можно услышать интонации Сергея Довлатова из цикла «Компромисс» о газетной работе: «Русский листок при японской газете… стал официозом японского оккупационного корпуса… Из числа девушек, с которыми перезнакомился, я выбрал самую грамотную (и хорошенькую) и сделал её корректором. Из огромного количества лиц, посещавших редакцию с предложением услуг, я оставил себе одного полковника кроткого вида и посадил его за писание статей, целью которых было доказать, что без японских оккупационных войск Владивосток погиб бы. Боже мой, как нас “крыли” оставшиеся в городе красные газеты. Особенно доставалось нам от Насимовича-Чужака[353]… редактировавшего тогда коммунистическое “Красное знамя”. Асеев, писавший стихотворные фельетоны в левой “Далёкой окраине”, тоже не однажды пробовал кусаться. Мы отбивались не без успеха: я – стихотворными стрелами, полковничек – тяжёлой артиллерией своих статей».

Критиковали то красных, то белых – для видимости «равноудалённости». Тут, как и позже в Харбине, поэту было не до брезгливости. Он ещё не знал, что сотрудничество с японцами, начатое во Владивостоке, станет для него роковым.

Газета скоро надоела, ею больше занимался кроткий полковничек. Пришло лето, Арсений Митропольский купался в море, загорал…

На Дальнем Востоке Гражданская война продолжалась на два года дольше, чем в «большой» России.

На это время Владивосток стал одной из культурных столиц разорванной страны.

Революционные вихри заносили на край пылающей империи поэтов, артистов, музыкантов. В конце 1917 года во Владивосток – «Город, высвистанный длинными губами тайфунов, вымытый, как кости скелета, сбегающей по его рёбрам водой затяжных дождей…» – попал поэт Николай Асеев, мобилизованный на войну и решивший бросить службу. Полуазиатский город показался ему чужим, но скоро он освоился, начал писать стихи о морепродуктах и оборудовал в подвале на углу Светланской и Алеутской знаменитый «Балаганчик», где проводила время богема. В городе объявились поэты Сергей Третьяков, Давид Бурлюк… Возникший здесь журнал «Творчество» заметили Осип Брик[354] и Владимир Маяковский.

«Во Владивостоке в то время было около пятидесяти действующих (как вулканы) поэтов», – вспоминал Несмелов. Одни партизанили в сопках, другие бурлили в «Балаганчике»: Юрий Галич[355] (возможный автор песни «Поручик Голицын»), бывший хорунжий Сибирского казачьего войска Алексей Ачаир[356], одессит Леонид Чернов[357], выпустивший во Владивостоке книгу «Профсоюз сумасшедших»… Футурист Венедикт Март – сын первого летописца Владивостока Николая Матвеева-Амурского – уедет отсюда в Харбин, вернётся, в 1937-м будет расстрелян. Сын Марта, поэт Иван Елагин, во время Второй мировой переберётся в Германию, затем в США (другая ветвь пишущей матвеевской семьи останется на родине; ушедшая из жизни в 2016 году поэт и бард Новелла Матвеева – двоюродная сестра Ивана Елагина). Партизан Пётр Парфёнов[358] в начале 1920 года написал во Владивостоке стихи «По долинам и по взгорьям». Позже их отредактировал Сергей Алымов[359], они стали песней о событиях уже не 1920-го, а 1922 года: «…Штурмовые ночи Спасска, / Волочаевские дни» – имеется в виду взятие Хабаровска и Приморья Народно-революционной (читай: Красной) армией Дальневосточной республики (ДВР).

Арсений Несмелов тоже бывал в «Балаганчике». Печатался. В его стихах появился Владивосток, причём непарадный:

Я шёл по трущобе, где «ходи»

Воняли бобами, и