Вор с черным языком - Кристофер Бьюлман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Спасибо за серебро, – сказал я скелету.
Норригаль посмотрела на меня в щель, блеснув глазами на солнце.
– Кто такой твой друг? – спросила она.
– Это мой брат, – ответил я. – Теперь понятно, почему мы не получали писем. Хочешь с ним познакомиться?
– Ты просто хочешь целоваться, – улыбнулась она, припомнив наши горячие поцелуи в темноте перед дуэлью.
– Конечно. И я это сделаю. А может, и не только это.
– Что, у него на глазах?
Норригаль кивнула на мертвеца.
Я снял рубашку, набросил ее на голову скелета и ответил той сладкой, убийственной для невинных девиц улыбкой, которую всегда хранил в своем колчане.
Она рассмеялась и сказала:
– Ты грубиян. И добиваешься своего вопреки дурным манерам, а не благодаря им. Просто милое личико, и ничего больше.
– И кое-что еще, – заявил я, прекрасно зная, что именно соль вызывает жажду. – Спускайся к нам.
– Грубиян, – усмехнулась она. – Больше чем поцелуй ты не получишь. И то не сегодня.
– Если ты знаешь какой-нибудь постоялый двор на берегу, я оплачу, – сказал я.
– Я знаю только берег.
Мы условились встретиться ночью на дальнем от лагеря берегу, после того как захрапит гарпунер. Он всегда засыпал последним, хотя мечтал о сне больше остальных. Гальва спала мало, но ее не заботило, чем мы с Норригаль заняты. Она просто следила за костром, и мысли ее были наполнены гоблинами, а может быть, она представляла, что уже умерла и бежит вместе с Костлявой к далекому берегу, омываемому волнами черного спантийского вина.
Мне предстоял долгий день в ожидании ночи, обещающей губы Норригаль и ее не лишенное приятности игривое дыхание. Она была умной девушкой, и, как я подозревал, даже умней, чем старалась показать. Я почти не сомневался, что она видела правду сквозь мою беспечную развязность – правду о том, что я все больше влюблялся в молоденькую ведьмочку. И если она выучит свой танец, то сможет вить из меня веревки, как только ей захочется. И чем упорней я пытался не радоваться этому, тем радостней становился.
Когда у нас появилась вода, насытить желудки оказалось не так уж и сложно. До того как я нашел в расщелине мертвеца, мы ели сырые яйца, а теперь, разведя костерок, жарили галочьи яйца на нагруднике мертвого северянина, а его конический шлем служил нам котелком для кипячения воды. Гальве было неловко осквернять воинское снаряжение таким будничным применением, но, как я заметил, жареные яйца она ела с таким же удовольствием, что и мы.
Наш второй день на острове перешел в ночь. Я слушал крики птиц, шуршание прибоя, разговоры Малка и гарпунера в сложенном из плавника шалаше о том или другом портовом городе, их обычный для солдат и моряков грубый смех. Они вдвоем поймали рыбу на мелководье: большого и красивого серебристого демона. Выпотрошили, почистили, нарезали на куски, насадили на прутья и поставили на всю ночь жариться на медленном огне. И теперь мы все с нетерпением ждали завтрака. Тучи рассеялись, сменившись редкими проблесками звезд в черноте, яркими и холодными, словно льдинки. Я в который уже раз подумал, как хорошо было бы прямо сейчас сыграть медленную нежную мелодию на моей утонувшей скрипке. Должно быть, старик Гормалин почувствовал, как я тоскую по музыке, потому что подошел к нам и сказал ни с того ни с сего:
– Эй, милашка, а не споешь ли ты нам гальтскую любовную песенку?
Следом за ним появился Малк и устроился рядом. Гальва сидела в стороне, но так, что тоже прекрасно все услышала бы.
– Ох, значит, я должна спеть любовную песню, да?
– Лучше уж ты, чем я. Когда поет девушка, это веселит. А когда старик – наворачиваются слезы.
– Хорошо, боги и ты меня убедили. Вот вам такая веселая песенка, какую вы еще от девушки не слышали.
Она немного театрально прочистила горло и запела нежным высоким голосом:
Пять моих сыновей, плоть от плоти моей,
Не рождалось еще ни храбрей, ни сильней.
Первый сгинул в петле, двух предали земле,
Даже узник, четвертый, не в твоей кабале.
– Фу! – скривился Гормалин. – Это же боевая песня!
Пятый в дальних холмах, заповедных местах,
Где тебе никогда не бывать и в мечтах.
Он совсем молодой, но сочтется с тобой
В день, когда совершится решающий бой.
– Это запрещенная песня! – возмутился старик, и он был прав. Именно за эту песню повесили Келлана На Фалта. – Со времени Гоблинских войн запрещено петь про убийство людей! Тем более про истинного короля Холта, пусть даже это старый и плохой король!
Разумеется, я тоже стал подпевать:
Пять моих сыновей против власти твоей,
И они победят, как веревки ни вей.
Языки их черны, обещанья верны,
Ты вовеки своей не искупишь вины.
Ни один босоногий гвардеец не остался бы в стороне, когда поют песню гальтских повстанцев, поэтому Малк подхватил следующий куплет, и его сильный, уверенный баритон как будто добавлял убедительности этому бунту:
Ты творил столько зла, что корона сползла,
А твой краденый замок остыл, как зола.
Это каменный склеп. Я от старости слеп,
Но я все же услышу предсмертный твой всхлип.
Сотней слуг окружен, каждый вооружен,
Только ты обесчестил их праведных жен.
И теперь эту рать лучше в битву не брать,
Ни один не захочет за тебя умирать.
Так смирись же с судьбой и ворота открой,
Серебро не пошлешь вместо армии в бой.
Пять моих сыновей, если сможешь, убей.
У соседа их восемь, сильных, храбрых парней.
Десять тысяч парней против власти
