Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

— А «Чапаев» всё же лучше.

— Почему?

Как объясню ему, почему? Нет у меня такой способности, чтобы объяснить. Конечно, проще всего сказать: «Так товарищ Сталин считает». Ведь отец мне говорил когда-то ещё в Сибири, что товарищ Сталин дал «Чапаеву» оценку выше, чем «Щорсу». Но зачем же я стану теперь хвастать перед Мишей тем, что знаю мнение самого Сталина? Вот если бы я знал, почему Сталин так считает, тогда было бы проще объяснить.

— Ну, почему?

— Да как «почему»? — Потому что, — теряюсь я и снова останавливаюсь. И вдруг мне на ум приходит совершенно вроде бы ясное и бесспорное доказательство. — Вот ты сам посмотри: Щорс — он умный, так? Он всегда всё говорит правильно, так? И одет он с иголочки, все пуговки на месте, так ведь?

— Ну?

— А Чапаев?

Миша задумывается и хмыкает. Мы оба улыбаемся во тьме.

Нет, Чапаев у нас, конечно, не такой. Он и сам не скрывает, что не такой. Признаётся, что грамоту совсем недавно освоил. И про Александра Македонского ничего не слыхал. Языками иностранными не владеет. В интернационалах без чужой подсказки не разбирается. Даже не может сразу правильно ответить мужику, за кого он: за большевиков или за коммунистов. Мы бы с Мишей и то ответили. Вон и Фурманов упрекает его: ты, мол, комдив, а ходишь распоясанный.

Продолжая улыбаться по поводу недостатков Чапаева, мы идём дальше. Нам почему-то очень нравятся и его недостатки. А, кажется, ещё бы минут пяток постоять, потоптаться на месте, и мы бы всё сами себе окончательно растолковали.

Уже дома, когда спать улеглись, Миша во тьме повернул ко мне голову, спросил:

— А Щорс, он что, отличником был?

Я удивился вопросу:

— Откуда же мне знать? Может быть, отличником.

— А ты сам — отличник?

— Уже нет. Был да перестал.

— И я не отличник… Но раз Щорс такой умный всегда, значит, он отличником был.

Миша зевнул, отвернулся к стене, накрылся с головой. Это он накрывается, чтобы сверчки, радостно стрекочущие из ночного сада, спать не мешали. А мне не мешают, я по ним соскучился, сверчкам.

— Так жалко их, — бормочет Миша из-под одеяла.

— Кого?

— Чапаева… Петьку… часовых, что заснули.

* * *

Апрельским утром в начале шестидесятых остановил меня в университетском коридоре на Моховой преподаватель, автор только что вышедшей дерзкой книги об искусстве, в том числе искусстве кино. Я был у него в семинаре, уже не первый год, и хотя академическими успехами не блистал, он относился ко мне ровно, может быть, даже тепло.

— Куда это вы разбежались? — спросил он.

— Да вот, билет купил, на «Чапаева». Лет уже десять не смотрел.

— На «Чапаева»? — не скрыл он своей досады. — Что это вы? Посмотрели бы лучше ещё разок «Броненосец „Потемкин“». Всё-таки классика, гениальный монтаж.

На тот час я уже знал кое-что о секретах киномонтажа, в частности, из его же книги, умел отличить монтаж обычный от параллельного или даже ассоциативного. И поэтому возразил:

— А в «Чапаеве» что же, не монтаж?

— Разумеется, монтаж. Но так, на троечку. А там — абсолютный уровень. Высший ранг. Образец.

— Зато в «Броненосце» совсем людей нет, — упёрся я. — Одни массы да столкновения масс. Там как-то сочувствовать некому, даже, извините, на одесской лестнице. А под конец вообще смахивает на учебное пособие по военно-морским стрельбам… На живых людей хочется посмотреть.

— Ну что ж, тогда спешите… сочувствовать.

По дороге в кинотеатр я решил про себя: ладно, смирюсь, не стану сегодня «сочувствовать», а посмотрю-ка на «Чапаева» как бы глазами своего ироничного наставника; то есть посмотрю на то, «как это сделано», как режиссеры братья Васильевы монтируют кадр за кадром, всё ли у них грамотно склеено и скроено, у этих «троечников», умело ли чередуются у них крупные, средние и общие планы, соблюдаются ли правила композиции каждого отдельного кадра, естественно ли, наконец, сопряжён с изображением звук — речь, музыка, шумы.

Да нет же, мне не пришлось краснеть за них. Более того, к обычному счастью сопереживания (как ни настраивался «не сочувствовать», ничего не получилось) с каждой минутой добавлялась радость от того, «как это сделано». От того, с каким удивительным тактом режиссеры от первых до последних кадров трудились: спокойно, уверенно, без надрыва и щегольства, со смирением подлинных подвижников, которые во все века остаются в тени своих творений. Как будто не они вовсе делали фильм, сгоняя людей на массовки, распекая актёров и операторов, осветителей и гримёров, споря до хрипоты со сценаристами, интригуя с цензорами, — но сам Чапаев властвовал тут безраздельно, увлекал за собой всех и каждого — режиссёров, осветителей, композитора, цензоров, образцово-правильного «отличника» Фурманова, вчерашних анархистов, каппелевцев и даже лысого полковника, как бы взятого напрокат из какой-нибудь тогдашней киноагитки… И даже товарища Сталина увлёк. (Случай, кстати, совершенно сходный с отношением вождя к «Дням Турбиных» Булгакова и шолоховскому «Тихому Дону». Ведь «Чапаев», как говорят, немало пролежал взаперти, пока его не посмотрел Ворошилов и не предложил посмотреть Сталину.)

Я вышел тогда из кинотеатра с тихим ликованием в душе. Нет, братцы, врёшь, не возьмёшь! Кому угодно теперь смогу доказать, что «Чапаев», несмотря на громкую славу Эйзенштейна, Довженко, Пудовкина, как был, так и остаётся лучшим нашим фильмом века. И дело не только в потрясающем перевоплощении Бориса Бабочкина. Не только в том, что его Чапаев — душа мятущаяся, страстная, даже по-детски беззащитная, чистый, беспримесный эпический герой. «Чапаев» — это ещё и единственный в своём роде сплав. В равной степени «Чапаев» обращён и к зрителю сердечному, сострадающему, и к сдержанному ценителю профессиональных достоинств. В нём, в «Чапаеве», — редчайшее сочетание общедоступности и зрелого, неназойливого мастерства. Бабочкинский Василий Иваныч — не картонный революционер, а народный правдолюбец, не монумент изваянный, оцепенелый, а сердечный, ошибающийся, откровенный, движущийся к правде человек. И, может, не туда бы в итоге он пришёл, куда остальные маршировали.

Но вот спустя полвека после гибели русского эпического героя опять закружил над его славой чёрный ворон, да не один, много их, похоже, защёлкало клювами. Поползли изо рта в рот ухмылки, шуточки, зубоскальные байки, попёр густой глум, и весь Союз однажды, от мала до велика, залыбился над двумя простаками, почти придурками: комдивом и его ординарцем. В этом глуме, расползавшемся из вороньих клювов, из элитных мастерских по выделке анекдотов, уже накаркивалась беда и всему Союзу. Ведь потешались-то совершенно избирательно: Чапаев, Матросов, Космодемьянская, потом на Ломоносова перекинулась стая, — всё великое, всё народное, всё русское надо было обмазать погуще. Конечно, анекдот шустёр