"Болваны" - Александр Галкин

Кстати, подоспела еще одна экспертиза - повторная спирометрия. Здесь Архангельский уже насмотрелся на астматиков: как торопливо те вдыхают в себя воздух и как мучительно выдыхают. Профессор Островский к тому же посоветовал Архангельскому симулировать затрудненный выдох. (Первый раз в другой больнице Архангельский ошибочно с усилием втягивал в себя воздух и легко выдыхал, полагая, будто именно так дышат легочные больные.) Теперь Архангельский не был таким дураком и встретил спирометрию во всеоружии: он просто-напросто выдувал в трубочку пузыри, с интересом наблюдая, как его пузыри вычерчиваются на бумаге в длинные неровные кривули.

Изучив выписку соседа, Фатима Шотоевна прислала к Архангельскому местного эндокринолога. Эндокринолог, судя по всему, был астматиком, и они с Архангельским, тяжело дыша и покашливая, разговаривали как два инвалида - вяло, с долгими паузами и длинными передышками. После одной из таких пауз эндокринолог попросил Архангельского показать, где у него были пятна. Архангельский ничуть не испугался, поскольку вычитал в медицинском справочнике, что в ходе той эндокринологической болезни, которой наделил его сосед, появляются бронзовые пятна на локте. Он и показал эндокринологу свой локоть. У того глаза на лоб полезли, он снял круглые очки, протер их, стал дышать глубоко и ровно. "Простите, - заметил он, густо покраснев, - но ведь эти пятна бывают на внутренней стороне локтя..." - "Ах, да... конечно... конечно..." - Архангельский тоже покраснел и стал объяснять все своей дурацкой забывчивостью.

Фатима Шотоевна предложила Архангельскому съездить на консультацию к профессору Островскому в институт Эндокринологии, а заодно, поскольку у него такие солидные знакомства, захватить еще двух ее больных. Архангельский перезвонил соседу. "Пусть приезжают", - был ответ. Трое больных, в число которых затесался Архангельский, во главе с Фатимой Шотоевной поехали на машине "скорой помощи" из института Иммунологии в институт Эндокринологии. На коленях, в пакетиках, они держали по баночке с мочой.

Шофер долго не мог найти дорогу, спрашивал Архангельского. Тот знал только адрес - "улица Дмитрия Ульянова". "Как ехать: направо или налево?" - добивался своего шофер. "Я с этой стороны не заезжал..." - робко врал Архангельский. " А, вижу... Вывеску вижу!..." Шофер подрулил к громадному комплексу зданий. "Куда идти?" - спрашивает Архангельского Фатима Шотоевна, ведь он дважды здесь лежал. Архангельский понятия не имеет: "Кажется, сюда..." Они заходят в научный институт, пробираются через необъятные коридоры, с трудом отыскивают дорогу наружу; наконец, попадают в приемную директора института профессора Островского. Тот встречает их с распростертыми объятиями, с шутками, прибаутками, побасенками, очаровывает Фатиму Шотоевну, говорит, что ее начальник, директор института Иммунологии, Рэм Петров, - его лучший друг и она всегда может на него положиться, равно как и на Рэма Петрова.

Архангельский раздевается. Сосед, никогда не видевший его в голом виде, в немом изумлении с ужасом глядит на мохнатое тело Архангельского. Оказывается, как потом догадался Архангельский, с этой эндокринологической болезнью волосы на теле вообще не растут. Островский осторожно касается шерсти на груди Архангельского и говорит: "Ну надо же!... И волосенки какие-то появились.... Вот что значит пить преднизалон! Молодец! Недавно, - обратился Островский к Фатиме Шотоевне, - умер академик Гусев из института Онкологии... Сделали вскрытие: у него надпочечники как березовые листочки... (Островский с брезгливой гримасой показал пальцами их крошечные размеры.) А всё почему? Потому что не пил преднизалон! Я ему сто раз говорил: пей преднизалон, пей преднизалон... Не пьёт! Вот умер!..."

Островский, продолжая балагурить всё в том же духе, подхватил под руку Фатиму Шотоевну и стал выводить ее из кабинета, в промежутке он быстро подошел к Архангельскому и шепотом бросил: "Задержись, половину мочи вылей в раковину и долей воды". Архангельский так и сделал. Двум другим больным Островский твердил: "Пейте кефир. Пейте! Без кефира никуда.... Кефир - это вещь!"

3.

Зазвенел звонок: приехали! Ладони Птицына вспотели. Он обтер их о простыню. Через мгновение в комнату вошли врач "Скорой" с железным ящиком и молоденькая, тоненькая сестра; поверх халата на ней было наброшено тяжелая, грубая черная шинель санитара.

- Здравствуйте! Что случилось?

Врач-крепыш небольшого роста с усталым лицом подвернул угол простыни и присел к Арсению на краешек кровати.

- Да вот... упал... на льду, - виновато отвечал Птицын, слабым движением кисти ткнув в сторону лба.

- Рвало?

- Да, один раз вырвало...

Врач встал, забросил на письменный стол громоздкий железный ящик, раскрыл крышку, достал никелированный молоточек, подтащил стул к кровати.

Птицын оперся на подушку, приподнялся на локте.

- Смотрите на конец молоточка! - врач резко придвинул конец молоточка с черным эбонитовым набалдашником к переносице Арсения, потом резко метнул молоточек в сторону, так что глаза Птицына перекатились к уголкам век.

Птицын вспомнил: сейчас нужно делать нистагм. Зрачки после сотрясения мелко колеблются сами по себе в горизонтальной или вертикальной плоскости. Это первый признак сотрясения мозга. Птицын дней пять подряд по дороге в институт тренировал нистагм: стоял в вагоне метро, у двери, и, двигая зрачками, следил, как по стенам проносятся длинные ряды толстых кабелей. Зрачки как бы вибрируют на одном и том же месте. Что такое нистагм и как его репетировать, объяснял ему Кукес.

Птицын попытался сделать нистагм в вертикальной плоскости. Ему казалось это убедительней, чем в горизонтальной, когда, стоя в метро, он глазел с платформы на пролетающие мимо вагоны.

В комнату осторожно протиснулись друг за другом папа, мама и бабушка. Врач убрал молоточек в карман, отошел к столу, стал заполнять какие-то бумаги.

- Померь давление, - приказал врач сестре, хотя, казалось, для него всё уже было предельно ясно.

Она заняла место врача на стуле. Жестом умирающего Птицын протянул руку сестре. Руки у нее были мягкие, а взгляд сострадательный. Она бережно обернула манжет тонометра вокруг локтя Птицына, резиновой грушей подкачала воздух и стала медленно его спускать.

- Сколько? - коротко бросил врач.

- Двести на сто двадцать, - ответила сестра.

Папа приоткрыл рот и переминался с ноги на ногу. Бабушка стояла мрачно, скрестив руки, не двигаясь.

- Придется везти в больницу, - сказал врач родителям через плечо, закрывая железный медицинский ящик.

- Что-нибудь серьезное? - переспросил папа.

- Есть подозрение на сотрясение мозга. Как от вас позвонить?

- Телефон в коридоре, - сказала мама. - Я вам покажу...

ГЛАВА 2.

ПСИХУШКА.

1.

Лунин уже две недели жил в сумасшедшем доме и стал находить в таком житье-бытье известное удовольствие. Конечно, это был не совсем дурдом, скорее островок относительной свободы посреди угрюмых, с зарешеченными окнами корпусов сумасшедшего дома. Лунин с комфортом обосновался в клинике неврозов на улице Восьмого марта (любопытно, что родился он в Оренбурге на улице под тем же названием, как будто его рождение подразумевало обязательное лежание в желтом доме). Клиника неврозов представляла собой уютный двухэтажный особняк, принадлежавший в незапамятные времена какой-то боярыне. Лунину представлялась боярыня Морозова, которую прямо отсюда повезли на телеге в Сибирь, а она взметнула над собой руку с двуперстным крестом, как на картине Сурикова.

Лунина приятно поразили чистые холлы, устланные коврами, мягкие кушетки, пальмы в кадках, телевизоры на каждом этаже. Туалет вполне ухоженный, с тремя унитазами. Лунину казалось, что ему придется ходить в дырку и наслаждаться запахами, исходящими от психов. Он не очень-то поверил Гурвичу, психиатру студенческой клиники, который его сюда направил. Тот говорил, будто здесь Лунин хорошо отдохнет. Похоже, он оказался прав.

Последнее время Лунин действительно, без дураков, чувствовал себя препогано. С ним стали происходить какие-то странные вещи. На лекции Козлищева ему вдруг почудилось, что его шею точно пронзило, как будто стрела или иголка впилась сзади между шейными позвонками. Он схватился за шею и даже обернулся, отыскивая источник резкой боли. В голову полезли нелепые мысли (он перечитывал тогда Рамачараку): не астральная ли это стрела, пущенная кем-то из его врагов. До конца лекции он размышлял, кто бы это мог быть. Что за сволочь его уколола?

Изо дня в день последние месяцы он во всех видел врагов. Любой взгляд, особенно брошенный женщинами, он трактовал как косой взгляд, как едва скрываемую насмешку. Он ненавидел себя, свое лицо, мешковатый вид, даже пальто и пушкинскую шляпу. Дорога в институт сделалась для него путем на Голгофу. Приближаясь к институтскому забору, он начинал дрожать, дергаться, его поташнивало, кололо сердце. Чтобы прийти в себя, он принимался курить сигарету за сигаретой, и ему отчасти удавалось прервать эту дрожь, скрыть от других, что с ним происходит. Ни Птицын, ни Кукес, ни Голицын ничего не замечали. Однажды, когда он около института ждал Лизу Чайкину и нервно курил, ему представилось, будто его нет в теле, а тело, которое курит и топочет ногами от холода, не его тело. Он же сам, истинный, словно пушинка, вылетевшая из взбитой подушки на свободу; одурев от радости, она на мгновение подскочила кверху, к потолку, но потом принялась медленно падать по дуге, сжимая амплитуду своих колебаний и обреченно приближаясь к полу.