Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Но юноша, бросив последний взгляд на эту стихию красоты, сбежал. Идя по дорожке между клумбами, он заметил отца, который улыбался ему из оранжереи. И улыбнулся в ответ, чтобы показать, что оценил шутку с девушками, и, может быть, поступил именно так, как хотел отец. Он прошел мимо оранжереи, хотя отец и звал его, и направился дальше, к холмам, и в нем росла та бессмысленная сила, которая направляла его поступки и которой он стыдился. Он оказался не способен понять и оценить высший дар, предложенный его робкой мужественности, и теперь ему хотелось провалиться сквозь землю.

Он ушел так далеко, что потом его пришлось искать при свете факелов.

— Это был последний раз, — закончил Аммирата, — когда я видел отца живым.

Колонна из двух тысяч автомобилей, направляющихся в Аддис-Абебу, вышла в путь на закате. Полковник Аммирата заглянул в палатку капитана Мерли и обнаружил, что тот лежит на койке без кителя и без сапог; с демонстративным презрением он давал понять, что происходящее в лагере его не касается.

— Наденьте китель, — приказал Аммирата, — и сапоги.

Капитан подчинился.

— А сейчас смотрите. Подойдите поближе и посмотрите внимательно. Это — императорская дорога на Аддис-Абебу, выйти на которую мы стремились с самого первого дня.

Капитан подошел, но смотреть туда, куда показывал полковник, не стал: он увидел ее отражающейся на лице своего начальника, всю эту массу машин с включенными фарами, гигантское облако, окрашенное последними лучами заходящего солнца в грязноватокрасный цвет.

— Qui satis expectat, prospera cuncta videt, — с иронией процитировал Аммирата. — Что с вами? Любимые латинские изречения больше не помогают? А ведь сейчас для них самое время.

Капитан молчал.

— Вы не ответили, капитан.

— Я перестал думать, господин полковник. И поэтому не могу ответить ни вам, ни кому бы то ни было. Даже самому себе.

Аммирата улыбнулся и застегнул ему пуговицу на кителе.

— Вы так считаете?

— Оставьте меня, господин полковник.

— Напротив, я вам приказываю ответить: да!

— Но с какой целью?

— Без всякой цели, капитан Мерли. По-военному. Как младший офицер старшему офицеру. Да. Да… Чувствуете разницу? Одно очень тихое, второе — почти крик!

— Да, господин полковник.

— Ну вот, вы поняли, что можете мне ответить? Поняли, что отвечаете именно так, как надо?

Полковник прошелся по палатке. Растоптал лежавшие на полу пластинки и обрывки фотографий.

— Победе вы противопоставляете свое личное поражение. Однако следовало подумать об этом раньше. Застрелиться в Массауа или в Тембьене. Вы с вашим трусливым реализмом опоздали. В сущности ваше поведение гораздо более бессмысленно, чем мое.

В лагере оставались только четыре абиссинских автомобиля, брошенных накануне. Один был личный «форд» Негуса, остальные принадлежали Красному Кресту.

— Следуйте за мной, капитан.

Они подошли к машинам, и Аммирата с торжественным видом забрался в открытый — «форд». Он представил, что рядом с ним — император Эфиопии со связанными за спиной руками, и они едут сквозь толпу его подданных, благодарных свидетелей разрушения этой земли; чтобы насладиться этим видением, он во весь рост встал на переднем сиденье и окинул взглядом пространство. И если на востоке сияло море света от включенных фар, то равнина и холмы были усеяны кострами. Воины Негуса подавали сигнал: выполнено! Прежде чем сдаться, абиссинцы сжигали все, что можно. Аммирата стянул с правой руки перчатку и жестом, подводящим итог одному из периодов его жизни, погладил кожаную обивку сиденья в том месте, где она слегка просела под тяжестью Негуса.

— Скажите, капитан Мерли, в жизни солдата может наступить момент, более замечательный, чем этот?

— Нет. В жизни солдата — нет.

Аммирата посмотрел на капитана с некоторым сомнением.

— Садитесь и заводите.

Капитан уселся на место шофера и спросил:

— Куда прикажете?

— Это на ваше усмотрение. Зрелище, надеюсь, вы со мной согласитесь, равно восхитительно повсюду. Зрелище нашей победы и их поражения. Главное, чтобы я смог им как следует насладиться. Поезжайте так, словно на нас смотрят тысячи глаз, а тысячи рук устроили овацию. И с сарказмом добавил: — Приказываю заставить меня почувствовать, что я — великий человек.

Капитан выполнил приказ и медленно повел автомобиль по равнине, признавшись самому себе, что чувство собственного бессилия было у него сильнее, чем сознание того, что он смешон; и если полковник с воинственной иронией доводил до предела последнее, ему не оставалось ничего иного, как поступать точно так же по отношению к первому: иного способа освободиться от него не было.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Аммирата. — О том, что мы в этот восхитительный миг представляем собой всего лишь двух жалких шутов. Правильно. Но какое это имеет значение, если я чувствую себя бесконечно счастливым!

Они помолчали, а потом полковник принялся фантазировать на тему императорского Геби, в котором состоится бал.

— Это огромное великолепное здание, создание эксцентричного вкуса государя. Будут приглашены танцоры, музыканты, импровизаторы. Я вижу один зал в голубом убранстве, с голубыми окнами. Второй — украшен пурпурными гобеленами, и окна тоже пурпурные. Третий — зеленый. В четвертом все выдержано в оранжевых тонах, в пятом — в белых, в шестом — в фиолетовых, в седьмом стены затянуты черным бархатом и стоит кроваво-красный трон, оставленный императором. Он сделал паузу и спросил:

— Это описание ничего вам не напоминает, капитан Мерли?

— Нет, господин полковник.

— Это образы, созданные гением в предвидении таких побед, как наша, и для таких людей, как мы, в большей степени, нежели кто-либо другой, способных постичь их смысл. И добавил: — Бал будет продолжаться до тех пор, пока по воле сильного и властного человека музыка не умолкнет.

Мерли не спросил, кто был этот гений. Он просто сказал:

— Да будет ваша смерть покрыта славой.

В Аддис-Абебе полковник получил свой бал. Об этой бойне напоминает памятник в виде группы повешенных; фигуры из грубого камня, окруженные другими, взметнувшими сабли в торжественном приветствии, висят на фоне пепельно-серого неба; головы склонены к плечу в знак покорности. В зависимости от времени суток эти фигуры приобретают разный цвет: вдохновенная идея полковника Аммираты, который знал, что каждый из этих цветов, согласно религиозным верованиям этого побежденного народа, обозначает определенное состояние души; так продолжается до заката, когда цвет переходит в мрачно-кровавый и последние фигуры тают в пустоте.

Кажется, что они остановились на привал после долгого пути по пространству, возраст которого невозможно определить, а Аммирата, застыв в седле, ждет их там, вдали, чтобы пригласить на этот загробный бал, который видит только он и восхищается своими танцорами и буффонами.

Дзелия ускользнула из группы эфиопских рабынь, ожидавших, пока их облачат в праздничные одежды. Пока она выбиралась на дорогу, она увидела, что происходит внутри Геби. Императорских львов, которых с приходом итальянцев выпустили из клеток, расстреливали прямо в залах. Аммирата сорвал штандарт избранника божьего и, держа его в высоко поднятых руках, увидел в знаменах Иудина племени все то, что капитан Мерли не сумел разглядеть в дуле ружья. Когда внутри здания шла резня, он заявил майору Фаустино, который лично принес ему парадный мундир:

— Я — новый Лев!

Дзелия прошла через Геби, когда он был уже усеян трупами. Гвардейского барабанщика, двухметрового гиганта, заставляли играть при каждой экзекуции; потом настала его очередь, и у него отобрали инструмент и знамя. Дзелия увидела дона Грациоли: он, пытаясь остановить расправу, вцепился в столб, к которому привязывали расстреливаемых, как тогда, когда он защищал пленных от генерала Серени у ворот священного города Леимбела и на горе Абуна Жозеф.

Его пришлось отрывать силой.

В нескольких шагах от здания начинались великолепные сады, и он, не обращая внимания на изгороди, поплелся туда, чтобы спрятаться и не слышать ружейных залпов — единственного звука, доносившегося из мира живых. Он начал рыть землю своими тощими и быстрыми руками, стремясь добраться до ада, если он существует, в надежде увидеть то умиротворенное вечностью истребление, о котором столько лет молился; он то замирал в изнеможении, то продолжал рыть с удвоенной энергией. Наконец он сдался, отступил и, обессиленный, прижался спиной к стене, чтобы не упасть.

И ему явилась его палатка, с крестами на боковых полотнищах, в пронизанной ветрами прозрачности Нефасита. Дзелии, попытавшейся помочь ему придти в себя, он сказал:

— Прикоснись ко мне.

Это было одновременно крещение и соборование.