Владетель Мессиака. Двоеженец - Ксавье де Монтепен

— Это именно и было мне необходимо! — произнес Эвлогий, складывая на землю свой живой груз. Затем, взяв из рук Канеллака топор, он обратился к Эрминии.

— Женщина! Бледное зимнее солнце через минуту блеснет над горизонтом. Я поклялся убить тебя. С первым солнечным лучом ты обратишься в труп. Молись же за свою душу, если можешь…

Актеры ужасной драмы, готовой совершиться, стояли на узкой и скользкой возвышенности. Внизу шумела Алагона, прыгая по камням. Глубокая тишина царила в окрестностях. Ветер утих. Неподвижные деревья, точно каменные свидетели предстоящей драмы, стояли неподвижно.

Шагах в сорока от этого места стояла избушка, брошенная и полуразрушенная, которую дикий виноград и плющ опутали своей сетью. Только хорошенько присмотревшись, можно было заметить дымок, поднимавшийся с кровли этой избушки, не имевшей даже трубы. Но серый утренний свет, туман и отдаленность совершенно скрывали эти признаки обитаемости от Эвлогия и его спутников.

Эрминия с отчаянием оглядывалась кругом, отыскивая помощи в этой пустыне. Но никто не являлся. Только вороны носились над ее головой и тучи катились по небу. Угрюмая и пустынная местность напоминали дикую долину, в которой Каин, по библейским преданиям, убил своего брата.

Эрминию проняла холодная дрожь ужаса. Перед ней, вдали, было место боя, в котором погиб ее брат Телемак де Сент-Беат, тянулись заросли, за обозревание которых она заплатила двадцать пистолей. Ей вдруг вообразилось, что блеск этих золотых монет походит на цвет ее крови.

Она упала лицом к земле.

Канеллак, первый раз в жизни, затрепетал, как лист. Он охотно убежал бы за много миль от этого уединенного места. Только одно любопытство приковывало его к скользкому камню, на котором он стоял.

Небо на востоке начинало светлеть.

Опершись на топор, Эвлогий не обращал внимания ни на Эрминию, ни на старого барона. Подняв глаза вверх, он терпеливо ждал. Вдруг золотой луч прорезал тучи… Дикий взялся за топор.

Скорее почувствовав, чем увидев это движение, Эрминия подняла голову и заломила руки. Потом бросилась бежать. Но нескольких прыжков было достаточно Эвлогию, чтобы быть рядом с нею.

— Вы закончили ваши молитвы?

— Помилуйте! — кричала несчастная.

— А вы разве имели милосердие к моему и вашему братьям?

— Помилуйте! О, Боже…

Дикарь схватил прекрасные волосы баронессы и завернул их на свою руку.

— Простите меня! Помилуйте, умоляю! — вопила баронесса. — Оставьте мне жизнь. Постригусь в монахини, отмолю грехи, все зло, мной сделанное. Сжальтесь над моей молодостью… Ах, Боже мой! Я виновата! Сердца у меня не было, я запуталась, но все будет исправлено, только помилуйте, умоляю…

И она тащилась за дикарем, лобызая его колени.

— Одилия была лучше тебя, Телемак тоже, но ты ведь над ними не сжалилась?

Эрминия обратилась к де Канеллаку.

— Барон! Спасите меня. Эвлогий безжалостен, как самая смерть. Но вы, вы, если когда-нибудь любили меня, спасите несчастную, сжальтесь. О, мой Боже! Помоги мне… Это ужасно! Но нет, быть не может: вы, господа, желаете только напугать меня? Не правда ли? В таком случае, довольно этих ужасов! Разве не видите, как я расстроена и поражена… Дайте мне время, сами назначьте покаяние…

Канеллак не мог вынести ее просьб и отвернулся. Бронзовый человек по твердости характера, он почувствовал сожаление. Глаза его упали на дверь избушки, и он увидал, что из отворившихся дверей вышел кто-то, похожий на старика; по крайней мере, можно было счесть его стариком, судя по его медленному ходу вдоль берега Алагоны.

Положив руку на плечо Эвлогия, де Канеллак произнес, указывая на приближавшегося человека:

— Не лучше ли будет подождать?

Дикий посмотрел по указанному направлению.

Эрминия продолжала тем временем умолять:

— Сжальтесь!

Приближавшийся человек, услышав ее голос, содрогнулся и ускорил шаги.

Барон Канеллак увидел, что это вовсе не старик и что у него голова перевязана платком. Незнакомца от группы отделяло только несколько шагов.

Эвлогий, бросив на подходившего пристальный взгляд, быстро прижал одной рукой голову осужденной к камню, а другой, описав топором блестящий круг, нанес удар — и голова прекрасной баронессы Эрминии де Сент-Жермен была отрублена и покатилась между камнями.

Двойной крик раздался в утренней тишине; вскрикнули Канеллак и подбежавший незнакомец.

Помолчав, Эвлогий обратился к старому барону со словами:

— Труп этот следует отнести в замок.

На это Канеллак ничего не ответил. Но незнакомец, взяв за руку дикого человека, вымолвил:

— Тело этой женщины вы можете взять, но голова ее принадлежит мне. Правосудие свершилось.

Эвлогий с удивлением спросил:

— Кто вы? И какое имеете отношение к этой женщине?

— Я ее брат! — с этими словами говоривший сорвал платок, закрывавший ему часть лица. Эвлогий и Канеллак увидели ужасные раны и узнали — Телемака де Сент-Беата.

XIX

Рауль, одуревший, окровавленный и посиневший, остался прикованным к креслу пыток. Волосы его, намокшие от обильного пота, прилипли ко лбу; он поднял голову и увидел над собой толстые балки потолка, покрытые паутиной, с притаившимися громадными пауками.

Ужасные орудия пыток, освещенные тусклым светом лампы, казались живыми существами и шевелились. Рауль видел удвоенные профили разнокалиберных щипцов, пил, жаровен, клещей и абцугов; ржавчина на железе напоминала кровавые пятна. В зале царила тяжелая атмосфера, стоял запах сожженного человеческого тела.

Что делалось в сердце несчастного?!

Он просто удивлялся тому, что еще существовал. Несколько мгновений перед этим Раулем владели галлюцинации: ему казалось, будто он умер и зарыт в могилу. Но теперь это прошло. Он слышал, как с грохотом заперлись двери и шаги ушедших замерли в отдалении. Над его головой шумел ветер, очевидно, споря со скрипом и жалостным стоном флюгера, установленного на крыше.

Когда он угадал, отчего происходит этот шум и скрип, он уверился, что не грезит; мысли его понемногу пришли в порядок. И только тогда его положение представилось ему во всей ужасающей действительности. Он вспомнил последние слова Каспара д'Эспиншаля, появление графини, угрозы ее мужа, безжалостное равнодушие вооруженных людей и Мальсена, который унес тело бедной Одилии.

Рауль заревел от бессильной ярости и попытался сорвать свои узы. Цепи натянулись, кресло затрещало, но осталось целым.

Вторая и третья попытка были равно безуспешными. Эхо залы пыток одно повторяло дикие звуки и грохот — результат этих нечеловеческих усилий. Живое тело спорило с мертвой матерней; человек ломал железо…