Дочки-матери - Елена Боннэр

В больницу Лева принес мне две книги: «Животные-герои» Сетон-Томпсона и «Рассказ о великое плане» Ильина (или, может, Ильиной — не помню, потому чго с детства эту книгу не видела). Про первую сказал, что она прекрасная, и мы прямо сейчас из нее почитаем — он почитает вслух. А про вторую — что я должна ее обязательно прочите, и читать внимательно, потому что в ней, может, и не все Правильно, но знать надо. Мама, которая была тут же и копаюсь в тумбочке, сказала;

«Левка, не морочь ей голову. Это очень хорошая книга». Они всегда так обращались друг к другу — «Левка» — «Руфка». Прямо как дети. Но Лева стал маме говорить, что это она так думает, а он думает не совсем так. 11 что вообще каждый думает сам. И повторил мне со своим всегдашним «бандарлог», что я тоже должна думать сама. Он это как-то несколько раз повторял, что каждый думает сам и Должен думать сам.

Мама молчала, но я видела, что она с ним не согласна. Я понимала, что вообще-то это разговор не о книге, которую Лева мне принес, а о чем-то другом. Книгу я прочла. Она о пятилетнем плане, и о том, как все получается хорошо, когда есть план. Но еще и о том, как плохо все получается у капиталистов, особенно, когда всего много и надо жечь, хлеб, выливать молоко и уничтожать всякие вещи, которых слишком много. Мне было интересно читать эту книгу, но что тут думать — я, как ни старалась, не поняла. С Левой я про нее не говорила. А он не спрашивал, хотя приходил в больницу еще. Но все, что я знаю про пятилетки и кризисы — из этой книги. За всю дальнейшую жизнь я не дала себе труда, кроме как в дни подготовки к какому-нибудь очередному экзамену по какому-нибудь общественному предмету, подумать о таких вещах.

Ну, пришло время — оно шло долго — меня выписали из больницы. Я поправилась. Правда, не совсем. Три операции под хлороформом, одна — первая — была долгая, не прошли бесследно. У меня оказался миокардит. 

Миокардит — так миокардит. Похоже, я привыкла болеть. Поэтому, когда мама сказала, что в школу я не пойду, а поеду в лесную школу, я не огорчилась. Только спросила, есть ли там книги. Мама сказала, что там есть библиотека. Это звучало заманчиво, хотя я никогда в библиотеках не бывала. Повезла меня туда мама на машине. Коминтерновской, но еще не персональной.

Персональная с шофером Исаковым появилась через год или полтора. Тогда я однажды сказала папе, что некоторых ребят привозят в школу на машине. И я тоже хочу ездить на машине. Папа посмотрел на меня задумчиво, как-то долго. Я уже ждала, что он скажет «ладно». А он взял мою руку, вложил большой палец между указательным и третьим, потом поднял кисть к моим глазам. Я готова была смертельно обидеться. Но папа вдруг улыбнулся и сказал: «Это не я показал тебе фигу, рука твоя. И не говори чепухи». Больше о поездках в школу на машине я не заикалась.

Мы ехали долго. В дороге у меня внезапно появилась мысль, что, может, мама меня увезет «незнамо куда», а потом не захочет приехать за мной. Никаких оснований для подобных дум не было. Напротив; все долгие недели в больнице и после мама нянчилась со мной, как со стеклянной, да и все в доме тоже. Но меня почему-то настораживало, что в эту «лесную школу» мы не везли никаких моих вещей. Ни платья, ни белья. Только то, что на мне. Наконец, я шепотом, так, чтобы не услышал шофер (тогда никогда не говорили «водитель» — только «шофер»), спросила маму о вещах. Она ответила: «А там все казенное». Казенное — как мебель и всякие занавеси-шторы у нас дома — на всем железные таблички с номером. Это было привычно. Я успокоилась. А мы уже подъезжали. Проехали железнодорожную станцию, которая называлась Тучкове, и скоро въехали в широкую аллею, с двух сторон которой стояли высокие заснеженные деревья. За ними темнел лес. А впереди стоял дом — не дом, а настоящий дворец, желтый и с белыми колоннами. Мы вышли из машины, и мама спросила: «Красиво?» — «Да. Как в Ленинграде».

Как мама меня отдавала, я не помню. Помню себя уже живущей там. Мы все были похожи. Девочки — коротко стриженные «под челку», в голубых фланелевых платьицах, мальчики — в таких же костюмчиках, с круглыми головками «под машинку». Всего 50 — 60 детей разного возраста. В этом большом доме ели, играли, учились. Уроки были необычными — мы занимались по пять-шесть человек. Одни сидели за партами, другие в это время гуляли, играли, шли в библиотеку. Часто учительница отпускала с уроков тех, кто уже знает то, что она объясняет. Меня почти всегда отпускали с урока арифметики и тогда, когда другие должны были читать вслух. И никогда не отпускали с урока чистописания. Днем до обеда всем свободным от уроков можно было самим гулять, где хочешь, по всей большой территории, которую называли «усадьба».

Там был лес, густой, дремучий. «Берендеев». Мне кажется, что в Тучкове я впервые попала в зимний загород, в зимний лес. Я впервые, проваливаясь валенками в глубокий снег, пробиралась между деревьев и кустов, вздрагивая, когда меня обдавало снегом с ветвей, дышала этим особенным запахом примороженной хвои, жевала смолу, которую девочки научили меня выковыривать из коры сосен. Однажды попробовала и полюбила лежать на снегу, глядя сквозь ветви елей на ослепительно голубое зимнее небо. Потом откуда-то сверху, с неба приплывает тягучий, мелодичный, колокольный звон. Гонг к обеду. Я лежала, пока он не замрет, а потом бежала к дому, чтобы не опоздать. Я не любила, когда меня ругают.

Я радовалась обеду, потому что потом было то, что я полюбила в лесной школе — мертвый час. Кому-то это покажется удивительным. Но он был особенный, не такой, как в других детских учреждениях, которых я к тому времени перепробовала уже очень много. Мы спали на улице, под длинным навесом, на деревянных топчанах. Из дома приносили толстые ватные конверты и каждого из нас запаковывали в него во всей одежде — в пальто, валенках. Казалось, лежать будет неудобно. И что никогда не заснешь. Но. когда упаковка кончалась и все смолкали, начинал звучать лес. Скрипели стволы, шелестели ветки, неожиданно вскрикивала какая-нибудь птица. Потом становилось совсем тихо, так что начинали звучать облака, движение которых видно из-под края навеса. Постепенно из белых они становились розовыми. Розовые облака. Как в Сестро-рецке. Давно. И никогда не поймать мгновение, когда ты уже спишь. А мне так хотелось суметь остановиться на этой границе. Я думала, что на ней, как на бревне, можно балансировать между сном и явью. А нас уже будят. Вокруг синие сумерки, лица детей, странным образом измененные в этом свете, и зовущие огни в окнах нашего дворца. Самое плохое — полдник, надо пить молоко. Потом урок и свободное время, а часто сразу оно, потому что у других «чтение».