Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

Некоторые наши исследователи, конечно ссылаясь на западные источники, склонны подозревать и русских людей, как не уступающих ордынцам в жестокости и в варварстве по отношению к мирному населению. Так H. М. Карамзин, рассказывая о той кампании, пишет: «Немецкие историки говорят с ужасом о свирепости россиян, жалуясь в особенности на шайки так называемых охотников, новгородских и псковских, которые, видя Ливонию беззащитною, везде опустошали ее селения, жестокостию превосходя самих татар и черкесов, бывших в сем войске. Россияне, посланные не для завоевания, а единственно для разорения земли, думали, что они исполняют долг свой, делая ей как можно более зла…». А современники тех событий из числа причастных к ним уже в те времена объясняли случившееся с Ливонией наказанием Божиим. Так один из воевод московского войска, князь Андрей Курбский, принимавший участие в том первом походе, относительно его в своих воспоминаниях написал: «Земля была богатая, а жители в ней гордые: отступили они от веры христианской, от обычаев и дел праотеческих, ринулись все на широкий и пространный путь, на пьянство, невоздержание, на долгое спасение и лень, на неправды и кровопролитие междоусобное». И далее в том же духе князь обвиняет ливонцев во всевозможных грехах, за что на них и снизошло возмездие.

Подобно Курбскому, многие русские люди того времени ставили немцам в укор их переход в протестантство. Именно это автор приведенной цитаты и имеет в виду, говоря об отступлении «от веры христианской». Хотя никогда от христовой веры немцы не отступали, и любые протестанты всегда оставались христианами. Но на Руси уж так всегда велось, что если кто отступает от давно принятого и устоявшегося, то тот непременно не прав. Русь вообще всегда негативно относилась к любым новшествам, не воспринимала их сама и осуждала за это других, в особенности, если они касались религиозной сферы. А потому следование учениям Лютера и Мюнцера русскими умами однозначно относилось к преступлению перед Христовой верой. Интересно, что и до перехода в протестантство ливонцы исповедовали иную, нежели русские люди, религию, но к их католической принадлежности на Руси давно привыкли. И не важно, что они изменили вере, к которой на Руси отношение было всегда тоже негативным. Важно, что они изменили старой религии и пошли по новому пути. Одного этого для русского человека уже достаточно, чтобы обвинять вероотступника во всех грехах. Пусть даже при этом он поменял одну для нас чужую веру на другую. Вот в таком ключе строятся и дальше все обвинения Андреем Курбским своего противника в новой войне, и этим смертным грехом, грехом вероотступничества, русский князь объясняет все беды, обрушившиеся тогда на западного соседа. Несчастия, принесенные на чужую землю русским нашествием, русский человек оправдывает провидением свыше. Точку зрения Курбского с удовольствием подхватили многие не только его современники, что можно было бы объяснить уровнем сознания того времени, но и позднейшие исследователи. Некоторые из них объясняют произошедшее нравами той эпохи, отстаивая ту мысль, что армии стран просвещенной Европы не отличались тогда меньшим варварством. Так, известный историк Валишевский, давая характеристику первой кампании Ливонской войны и рассказывая нам о том, что «тут было все: и женщины, изнасилованные до смерти, и дети, вырванные из чрева матерей, и сожженные жилища, и уничтоженные урожаи», далее признает, что «войны того времени везде были отвратительным варварством, и черемисы Шиг-Алея ничем не уступали более дисциплинированным разбойникам герцога Альбы».

Историки же советского периода вообще дошли до того, что обнаружили даже расположенность коренного ливонского населения к захватчику, благодаря чему московский завоеватель нашел радушный прием на завоеванных землях. Якобы ливы и эсты (предки латышей и эстонцев), уже в течение более трех веков безжалостно эксплуатируемые пришлыми немецкими феодалами, приветствовали приход московских людей как своих освободителей. Так, например, известные советские историки A.A. Зимин и А.Л. Хорошкевич в монографии «Россия времени Ивана Грозного», рассказывая о зимней кампании 1558 года, утверждают, что «местное прибалтийское население радостно встречало русские войска». Подобное можно встретить и у других авторов. Но при этом все в один голос говорят о том, что рыцарство и вообще феодальное сословие, с которым только и ассоциируется пришлый немецкий элемент, отсиделось в замках. Тогда спрашивается, кого грабило и убивало вторгшееся азиатское воинство, если имущий класс в той кампании остался для русского оружия вне досягаемости. И немецкие летописи, и наши отечественные историки рассказывают нам не только о выжженных деревнях, но и об уничтоженных огнем посадах замков Нейгауза, Киремпе, Мариенбурга, Курслава, Ульцена. Кто же в таком случае пострадал от нашествия? Да, очевидно, тот же самый нещадно эксплуатируемый класс, коренное население, однажды уже обращенное огнем и мечом из язычества в Христову веру, а вот совсем недавно снова насильно перекрещенное в другую направленность той же Христовой религии. И за это теперь новые завоеватели, на этот раз пришедшие с востока и также исповедующие Христа, но в еще одной его интерпретации, карают несчастных за их очередное невольное вероотступничество. Заметим, что последний упрек относится лишь к православной составляющей московского воинства, ибо мусульманам, коих в том воинстве было большинство, оставалось все равно, от какой религии и в пользу какой другой отступили ливонцы.

Не дошедши некоторыми своими отрядами пятидесяти верст до Риги и тридцати до Ревеля, Шиг-Алеево воинство повернуло в сторону Пскова. Сопротивления московскому нашествию на всем пути его следования по ливонским владениям не было никакого, если не считать вышедшего из Дерпта немецкого отряда в числе пятисот человек и тут же ввиду многочисленного российского войска благоразумно повернувшего вспять и скрывшегося за стенами крепости.

Войско возвращалось обремененным богатой добычей, в то время как Ливония осталась лежать в руинах и пепле. Вернувшись за свои рубежи, воеводы послали магистру Ордена грамоту, в которой обвиняли немцев в прошлых неправдах, снова вспоминали о Дерптской дани и обо всех проволочках с ее уплатой. В грамоте той, между прочим, можно было прочитать: «За ваше не исправление и клятвопреступление государь послал на вас войну; кровь пролилась от вас; если же хотите перед государем исправиться и кровь унять, то присылайте к государю с челобитьем, а мы все станем за вас просить». Тем самым московская сторона оправдывала свою карательную экспедицию со всеми ее бесчинствами и предлагала противной стороне повиниться в своих грехах, бить челом московскому государю и умилостивить его на будущее. Из грамоты ясно следовало, что случившийся поход может стать не последним.

Срочно собравшись на сейм в городе Вольмаре, орденские власти принялись усиленно хлопотать о мире. Прежде всего, они написали воеводам в Псков просьбу о выдаче опасной грамоты для своего посольства русскому царю и о заключении перемирия на время новых переговоров. Свои просьбы Орден спешил подкрепить материальной стороной дела. Когда опасная грамота была получена и русская сторона обязалась не возобновлять военных действий на все время посольства, в Москву отправилось орденское дипломатическое представительство, возглавляемое братом магистра Феодором, и которое везло с собой сумму в 60 тысяч талеров, срочно набранную с крупных ливонских городов. Но новым переговорам состояться было не суждено. Внезапно перемирие было нарушено, причем виновником нарушения на этот раз стала ливонская сторона.

Трудно предположить, что новое посольство сумело бы предотвратить большую войну и что 60 тысяч талеров удовлетворили бы московского властелина. Судя по предшествующим дипломатическим миссиям, что имели место в канун январского похода, и эта, очередная, скорее всего, завершилась бы ничем. Но все же явно враждебная пограничная акция ускорила развязку.

В один из дней начала апреля 1558 года рыцари из пограничной Нарвы внезапно обстреляли из пушек, пищалей и самострелов расположенный на. противоположном берегу реки русский Ивангород. Снаряды, пули и стрелы падали на центральной площади крепости во время выхода толп народа из собора после завершения богослужения. Среди русских людей немало погибло, еще больше было раненых. Надо полагать, орденские власти не имели отношения к инциденту, они как раз всеми силами стремились предотвратить военный конфликт, и случившееся стало делом своевольства некоторых рыцарей, разгоряченных, как утверждают немецкие источники, вином и решивших позабавиться. Русские воеводы ответили огнем своих бастионов и не прекращали огня даже тогда, когда нарвские власти взмолились о пощаде, обещая наказать виновных или выдать их в руки русских, если со стороны последних поступит такое требование. Наконец, видя неумолимость ивангородцев, немцы выразили готовность сдать крепость и перейти в подданство московского царя. Уведомленный о последнем решении нарвских властей Иван IV велел воеводам прекратить обстрел города и отправил своих чиновных людей в сопровождении отряда стрельцов принять Нарву в свое владение. Но в последний момент настроение в Нарве переменилось. В город подоспело подкрепление от магистра, приславшего тысячу воинов, обещавшего в ближайшее время прислать еще и требовавшего ни в коем случае не сдавать крепость русским. Гарнизон Нарвы вдруг почувствовал себя в состоянии противостоять московской силе. Власти города отреклись от своих просьб и обещаний податься на русскую сторону. Возмущенные таким коварством русские возобновили обстрел Нарвы, причем использовали для этого зажигательные снаряды и каленые ядра, отчего в городе вспыхнули пожары. 11 мая, когда пламя охватило чуть не всю внутренность крепости, воеводы, пользуясь удобным моментом, предприняли штурм. Форсировав Нарову и выбив залпами тяжелых орудий ворота, московские ратники ворвались в город. К вечеру того же дня последние защитники Нарвы, запершиеся в замке, поняв бессмысленность сопротивления, сложили оружие.