Штурманок прокладывает курс - Юлий Анненков

Мы похоронили Федю под тяжким грузом земли, который рухнул от взрыва, завалив выход к Черешне.

Я швырнул гранату из боковой галереи, и все-таки воздушный удар сбил меня с ног. Взрывной смрад закупорил легкие.

Терентьич поднял лампу и снова зажег ее. Стекло, конечно, разбилось. Еще долго удушливый газ преследовал нас в подземном коридоре. Шли молча. Над головой — глинистый свод. Мелкая щебенка под ногами. Дорога поворачивала то вправо, то влево.

— Учти, — предупредил Терентьич, — керосина мало.

— Убавь фитиль!

Мы шли долго, очень долго. Что-то блеснуло под ногами. Терентьич поднял большой осколок лампового стекла:

— К-кружимся, как слепая лошадь на крупорушке. Я выкинул это час назад! Тут этих ходов до черта. Не выберешься!

Он воткнул осколок в стену, и снова мы двинулись. Нелепые наши тени скакали по стенам. Терентьич отдал мне лампу. Я пошел впереди, пристально вглядываясь в стены и боясь увидеть снова тот самый осколок стекла. Дорога заметно поднималась в гору. Так было и тогда, с Колей. Идем верно. Шаг за шагом. В полутьме. Рука устала.

— На-ка, Чижик, неси лампу! Десять суток, если уронишь!

— Хорош к-командир, — проворчал Терентьич, — завел, можно сказать, в преисподнюю и еще насмехается...

Который же теперь час? Хронометр я оставил дома, а карманные часы Терентьича разбились, когда нас шугануло взрывной волной. На воле, вероятно, уже светло.

Терентьич, тяжело дыша, привалился к стене:

— Сдает мотор!

— Тогда — привал. Гаси, Чижик, свет.

Сон пришел незаметно. Разбудил меня Терентьич, Снова горел фитилек лампы.

Неужели пропадем в этих чертовых катакомбах? Я вспомнил уверенный голос брата: «Не может быть, чтобы не было выхода!» Он, мальчишка, не терял надежды и считал своим долгом ободрить меня.

Снова шаг за шагом в душной галерее. Чадящий огонек. Гулкие наши шаги. Хорошо, что сегодня воскресенье: не хватится меня мой начальник. А может быть, уже вечер? Сколько мы проспали?

Коридор резко расширился, и я увидел деревянный сруб. Бревна окаменели от времени. На верхнем были грубо вырезаны крест и стрела. Тогда, с Колей, мы пошли по пути, указанному стрелой. Где-то здесь мы слышали церковное пение. Теперь я уверенно вел своих спутников, зная, что мы находимся под центром города.

— Прибавь-ка, Чижик, огня!

Терентьич запротестовал:

— Куда т-ты — т-такой свет? Скоро будем в потемках!

Маленькое пламя пульсировало, дрожало и грозило вот-вот погаснуть. Но мне был уже не страшен мрак. Над головой вместо плотного глинистого грунта мы увидели бревенчатую кладку, а в ней небольшой люк, тот самый, который нам с братом так и не удалось поднять. Мы находились под костелом, и отсюда прямая как стрела галерея вела к берегу реки. Сверху не доносилось ни звука. Не всякий же раз слышать церковное пение под землей.

Мы шли под уклон, спускаясь с городского холма к реке, пока катакомбы не сомкнулись с водоотводной трубой. Под ногами был высохший ил. Я постучал по низкому своду:

— Цемент!

Впереди забрезжил свет. Влажный речной воздух шел нам навстречу. Мы были на берегу Буга. Вода в лучах заката стала розовой. Мы смотрели на нее сквозь прибрежный камыш. Над рекой стояли облака. Лягушки начали свой вечерний концерт.

Терентьич зачерпнул пригоршней теплую воду:

— Хороша! В жизни такой не пил. А Федька остался там...

— Да, Терентьич. Федя — последняя жертва той провокации.

Теперь мне была понятна причина провалов южнобугских подпольщиков. От имени Степового действовала немецкая охранка.

— Вид у нас не того... — заметил Чижик.

— А какой же вид может быть у людей, которые прошли подо всем городом с юга на север, с одной стороны речной излучины на другую?

Почистив свою одежду насколько было возможно, мы разошлись по домам.

Наутро я пришел на работу и услышал там, что прошлой ночью за старой психбольницей была перестрелка.

Глава вторая

«ОРУДИЯ — НА ТОВСЬ!»

Терентьич познакомил меня с Дарьей Денисовной Софранской. Эта неприметная женщина средних лет с первых дней оккупации работала на продпункте вокзала. После провала явок ее квартира стала главным пунктом связи. Ширмой служила бакалейная лавочка, открытая Софранской с разрешения властей. Мало ли кто зайдет за пакетиком сахарина или куском мыла, которое не моет, а только пачкает? Для немцев Софранская держала немного товара получше. В передней комнате, выходившей прямо на улицу Пирогова, можно было выпить бутылку пива или рюмку яичного ликера.

Дарья Денисовна жила одна, Муж ее, кадровый рабочий, по национальности поляк, погиб в конце гражданской войны, оба сына служили в Красной Армии. Для меня эта женщина была настоящим кладом. Ничего не записывая, она подсчитывала все проходящие эшелоны, прекрасно различала эмблемы родов войск и даже ухитрялась узнавать подлинные номера частей.

Каждый день эшелоны шли через Южнобугск на восток. Фронт подкатывался к Волге и Кавказу. Газета «Фёлькишер беобахтер» пророчила окончание войны к 7 ноября: «Жидовско-большевистская власть длилась четверть века, теперь ей пришел конец». А из немецкого госпиталя до нас доходили вести об упорных боях. Все время прибывали раненые.

Чернорабочими в госпитале были военнопленные. Некоторым из них удавалось выходить в город. Терентьич завел знакомство с двумя сержантами. Ничепорук и Тазиев явно искали связи с подпольщиками. По моему совету Терентьич поручил им добывать оружие на вокзале, когда прибывали раненые офицеры. У многих из них на носилках лежали пистолеты.

Спустя несколько дней я зашел к Софранской. Дарья Денисовна повела меня в комнату за лавкой и выдвинула ящик комода. Там, под крахмальной скатертью, ждущей конца войны, чернело тяжелое немецкое оружие — два парабеллума с обоймами.

— Тазиев достал! Вчера пришел санпоезд из-под Ростова.

Не успели мы вернуться в лавку, как появился Лемп. Он частенько захаживал сюда выпить рюмочку ликера. За ликером Лемп завел разговор о фронте:

— Сегодня русские выбиты из Ростова и Новочеркасска. Наступление идет великолепно! Так можно и опоздать на фронт, — улыбнулся он. — Попрошусь в действующую армию.

Лемп хотел расплатиться за ликер, но я не разрешил:

— Герр майор, я кое-что заработал сегодня. Позвольте мне...

Теперь у меня водились деньги. Немецкие чиновники брали взятки с каждого просителя. Почему я должен быть исключением?

— Вы умеете жить, герр Пацько, — сказал Лемп. — Но неужели вам не надоела эта паршивая работа?

— А чем она плоха? Все время среди людей...

Он улыбнулся и налил еще по стаканчику.

— Да, для вашей основной работы это полезно.

Что он имеет в виду? Неужели заподозрил?

— Работа мелкого чиновника бесперспективна, — продолжал он. — Надо думать о будущем. Вот женитесь, Светлана очень мила.

Я заверил его, что вовсе не собираюсь жениться.

— Не скромничайте! — воскликнул Лемп. — Я вижу, вы свой человек в доме. Кстати, что представляет собой сынок Семенца? Я его видел как-то разок.

Его интересует Аркадий. Вряд ли майор хочет доставить неприятность Семенцу. И все-таки этот вопрос неспроста.

— Понятия не имею, герр майор. Сам его видел только раз. А насчет женитьбы, ей-богу, ошибаетесь.

— Тем лучше, — сказал он. — Зачем это нужно, если в ваших жилах, как я слышал, течет немецкая кровь?

И это знает? Похоже, что он следит за мной. Майор встал, расплатился за последнюю рюмку.

— Ну что же, пойдемте!

Мы вышли и расстались на углу. Когда Лемп скрылся за поворотом, мне пришло в голову, что он считает меня секретным агентом СД. Но кто же он, этот бравый вояка, рвущийся на фронт? И почему я встретил его в СД? Может быть, он сам там служит?

В конце июля в нашем городе полно лилий. Во всех садах и палисадниках покачиваются на высоких стеблях белые короны, и плывет над улицей густой, сладкий запах середины лета. Я всегда был равнодушен к белой лилии. Мне больше нравились розовые пионы, незаметный алисон, наполняющий в полдень сады и парки медовым запахом. О лилиях я вспомнил потому, что увидел их на травяном склоне у стены костела.

Старичок с леечкой вышел из калитки в костельной стене. Немощный на вид — ему, пожалуй, уже подкатило под сотню.

— Цветочками любуетесь, пане? Могу уделить букетик для украшения жизни, — заговорил он неожиданно бодрым голосом.

Я поблагодарил и отказался.

— Да, — заметил старичок, — сейчас цветы никому не требуются. Забыли люди про красоту. И птахи чего-то не поют...

Действительно, певчие птицы исчезли из садов и бульваров.

— Улетели птахи, — сообщил старичок, подпирая прутиком стебель цветка, — потому что зима настала долгая.

— Что это вы говорите, папаша? Какая сейчас зима? Вы, я вижу, и телогрейку натянули, будто на дворе снег.